Даниелюс подпирает руками голову. Что за страшное видение! Оно наплывает всякий раз, когда между ним и Юргитой возникает леденящая пустота. Даниелюс пялится на экран телевизора и панически старается понять, что там показывают. Слышит тихие шаги Юргиты. Нет, это не она — это Алюте. Юргита сидит рядом, в кресле. Может, чуть дальше, чем обычно, но это действительно она, любимая и любящая. Пока! Еще любящая… Сидит, склонив набок голову, по-детски сложив белые руки на коленях. Белые-пребелые на темном фоне платья. Хрупкая, живая, с головы до пят весенняя. Недаром Аполинарас Малдейкис с нее глаз не сводит, а в позапрошлом году заманил в садовый домик, хотя там и ничего… Но почему она об этом сразу не сказала? Почему?

Даниелюс весь напрягается, протягивает руку. Ее плечи… шелковистые волосы… нежная, теплая шея… Он наклоняется к ней, привлекает к себе. Она послушно приникает к нему; кресло скрипит, кажется, оно само движется по паркету. В комнате никого — ни экрана, ни Алюте, только они. Счастливые. Немножко грустные, но счастливые до самозабвения.

Утром Юргита просыпается с таким чувством, будто за окном дождь. Некоторое время она лежит, наслаждаясь теплом уютной постели. Даниелюс вроде бы уже встал. И Алюте хлопочет на кухне. Как хорошо, что и в редакции сегодня выходной!

Она зажмуривается, внимательно прислушивается к монотонному шелесту во дворе, и из тумана недавнего прошлого медленно высвечивается одно летнее утро, именно то летнее, а не другое, когда Даниелюс уехал в Вильнюс. Хотя, если хорошенько подумать, ничего особенного тогда и не случилось.

…Алюте кричала вдогонку: зонтик, родненькая, зонтик!

Юргита подняла воротник замшевого полупальто и побрела по размокшему тротуару. Она обожала солнечные дни, но сегодня от души радовалась мерзкой погоде, — грязные улицы почти пусты, и можно блуждать наедине со своими мыслями, забыв обо всем на свете. Если судить по календарю, то пора надевать шубу или, на худой конец, теплое пальто, тогда меньше было бы любопытных взглядов, но Юргита всегда делала так, как ей казалось удобней и лучше, а рутина всегда ее раздражала. Пусть судачат, что супруга первого без зонтика, одета не по сезону, в джинсах, засунутых в сапожки, которые в этом благопристойном райцентре подошли бы скорей какому-нибудь сорвиголове, чем женщине с солидным положением.

Юргита знала, что сплетни — удел не только Епушотаса (у жизни свои законы), однако все равно не любила этот провинциальный городок, который жители почему-то гордо величали городом; он остался для нее таким же непривлекательным, почти отталкивающим, как и в первые дни, когда она сюда перебралась на постоянное жительство. Рутина, пересуды, смешные притязания, интеллигенты, похожие на вчерашних крестьян, одетых франтовато. Только любовь к Даниелюсу согревала ее, не давая закоченеть под этими чужими небесами.

Мимо прогрохотал грузовик. Юргите показалось, что водитель нарочно взял вправо, поближе к тротуару, чтобы обляпать ее жижей. Она остановилась, обернулась, вытерла лицо. Мокрый снег слепил глаза, сквозь белую завесу едва виднелись дома, маячившие на противоположной стороне улицы: вокруг них, как рыбы вокруг потонувшего корабля, сновали люди. Неподалеку от этих домов была автобусная станция — как бы еще одна жертва в снежном море. Счастлив тот, кто сейчас сядет в автобус и умчится из этого города утопленников, чтобы больше никогда сюда не возвращаться.

Вот тогда и случилось то, чего сама Юргита никак не могла себе объяснить. Опомнилась она только на полпути в аэропорт. В окне автобуса мелькали поля. Мокрый снег прекратился, но зарядил дождь. Юргита почему-то подумала, что в Вильнюсе сейчас наверняка солнце светит. И увидела широкую улыбку счастливого Даниелюса. Будет ему сюрприз! Однако вскоре радость ее поблекла: вдруг поняла, что если и полетит, то не из-за того, что соскучилась, а для того, чтобы бежать от какой-то преследующей ее тощищи. Да, да, это неожиданное бегство не ради Даниелюса, а ради себя самой. Сумеет ли она ему это объяснить? Нет. Потому что факты только констатируют, но ничего не объясняют.

Поэтому-то она и вернулась назад, не улетела…

Юргита пытается отделаться от настроения, навеянного воспоминаниями. Но сердце все сильнее захлестывает непонятная тоска и тревога.

— Зонтик не забудь, — напоминает она Даниелюсу, услышав его тихие шаги в спальне.

— Я тебя разбудил? Прости.

— Когда за окном дождь, я почему-то вспоминаю нашего Межелайтиса: «Здесь Литва. Здесь льют дожди литые…» — говорит Юргита, открывая глаза.

— Никакого дождя нет. — Даниелюс раздвигает шторы, и всю комнату заливает яркий свет утреннего солнца.

— И вправду… — Юргита удивлена и немного разочарована. — А мне показалось… Такой шум, словно вода с крыш…

— Это ветер. — Даниелюс улыбается, наклоняясь над кроватью. — Полежи еще, понежься, ведь сегодня у вас выходной.

Юргита молчит, вперив беспокойный взгляд в потолок. Лицо изменившееся, отрешенное — выражение, всегда настораживающее Даниелюса.

— Не льет… Странно… — наконец произносит она и снова закрывает глаза, словно боясь, что он прочтет ее мысли. — Я вспомнила одно дождливое утро. Со всеми подробностями. И так ярко, словно все было вчера.

— Наверное, то утро было давным-давно, когда мы еще с тобой жили врозь?

— Нет, то было прошлой зимой. И жили мы не врозь, а вместе, хотя в тот день ты и был далеко от дома. — Она снова молчит. Подбадривает себя, а может, ищет подходящие слова: скажешь — и все поймет. — С тобой никогда так не бывает: вдруг наваливается такое, чего и не объяснишь? Вдруг захочется сделать то, о чем минуту назад еще и не думал. Короче говоря, хочу в Вильнюс! Сегодня же. Соскучилась, как сказочная Эгле, по родному дому. Навещу родителей, схожу в театр, в филармонию… А через три-четыре дня я снова твоя…

— Через три-четыре дня… — бормочет Даниелюс. — Это же целая вечность! Ну ладно, поезжай, понимаю тебя. Оставь своего сказочного Жильвинаса…

Юргита быстро сбрасывает с себя одеяло — через два часа самолет, а до аэропорта изрядный кусок.

— Только не грусти, хороший мой, — частит она, обвив руками его шею. — Я уезжаю, но не покидаю тебя.

Под крылом самолета — муравейник крошечных домиков, изрезанный змеящимися фиордами улиц, по которым во все стороны снуют разноцветные жучки-автомобили; на солнце сверкают шпили костелов, все ближе и ближе извивы Нерис, опоясанные зеленью, с белым пароходиком на водной глади, с лодками и рассыпанными по берегам песчинками — людьми.

Здравствуй, родной город! Ты снова по-отечески протягиваешь мне свои руки, такой милый, такой близкий и удивительно уютный, что, кажется, ничего дурного не случится, возьми и упади я в твои радушно распростертые объятья. Мои ноги еще не коснулись земли, но я уже слышу твое горячее дыхание. Я чувствую, как бешено колотится твое сердце, и в его биении бурным эхом отдается знакомый мне мятежный зов. Я вдыхаю запах асфальта, смешанный с выхлопными газами, с медовым ароматом только что отцветших лип, вижу, как ветер гоняет облака пыли, вижу зелень в твоих стилизованных парках и скверах, где стрекотало мое детство и куда я приходила со своими мечтами в годы девичества.

Людской поток подхватывает Юргиту и вносит в битком набитый автобус. Зажатая со всех сторон, она одной рукой держится за поручень. Удушливый запах тел, перебранка — кто-то кому-то наступил на ногу, кого-то толкнули локтем в лицо. Но Юргите хорошо, очень хорошо — знакомый ритм города захватывает ее, диктует свои правила; за окном автобуса бегущий кинематографической лентой уличный пейзаж; машины, вечно спешащие куда-то горожане, запрудившие тротуары… Да и в самом автобусе — давка, толчея, масса тел без устали качается, обновляясь на каждой остановке. И все до боли свое, и чертовски приятны эта бесконечная спешка, это бегство от кого-то куда-то, это безостановочное движение, от которого все дрожит.