Литмир - Электронная Библиотека

Моте Мушкетник мотает головой, пытаясь откинуть нависшие на уши львиные космы: но, но, но, зачем до срока слезы лить? Мало ли народу и сегодня из колхоза улепетывает? Нет, кто на городские харчи позарился, того никакими пирогами в деревне не удержишь. Человек, дескать, до такой жизни дошел, что тянет его туда, где погуще, и все тут. В конце концов, ежели поглядеть на оборотную сторону, иначе и быть не может. Перед войной на земле сколько жило? Два с половиной миллиарда. А сегодня? Скоро за четыре перевалит! Куда же людям деваться? Разве деревня может всех принять? Потому-то и бегут граждане в города, жмутся друг к другу, хоть и теснота там и дышать нечем… Право слово, нечему дивиться: ежели не внуки наши, то уж правнуки обязательно доживут до того дня, когда деревни вообще сгинут, только пригороды будут в сплошных фабричных трубах…

— Ни черта, — перечит Гайлюс, печальным взором окидывая последний кусочек сыра, к которому потянулась рука мастера Сартокаса. — Никто до этого твоего дня не дотянет, так я считаю. Бомба атомная в дело пойдет, и останется от всех городов только куча золы, чтобы котлы в пекле греть.

— Пойдет в дело, всенепременно пойдет, коли человеку негде будет повернуться, — одобрительно ворчит мастер Игнас Сартокас. — Но куда разумней… во всяком случае такое мое мнение. Почему бы государствам не заключить такой договор: вырастить столько человек, сколько помирает. Тогда бы все оставалось на своих местах: город — на своем, деревня — на своем. Жили бы по-людски, не задыхаясь в вонючих муравейниках.

— Какие тут могут быть договоры? — диву дается Пирсдягис. — Как мозно договориться насцет таких дел? Неузто возмесь и у каздой бабы запояесь?

— Наши в этом не нуждаются — у них и так ума хватает, так я считаю, — опережает Гайлюс мастера Сартокаса, только разинувшего рот. — Может, кое-кому из тех, кто в матери-героини метит, и можно бы…

Так судача, мужики и вторую бутылку выдули. Можно и домой идти, но мастер Игнас Сартокас чувствует себя должником — мол, и за ним пол-литра. С мнением мастера охотно соглашается Юозас Гайлюс, решивший убраться восвояси раньше, чем придет его очередь раскошелиться. Моте Мушкетник и Пирсдягис тоже не прекословят, ждут, пока мастер стучится в дверь Мармы, и думают: в самом деле, почему бы не посидеть еще часок? Так или иначе — вечер пропащий. Успеем, мол, бабьи укоры выслушать. Бабы все равно не поймут, до чего же приятно потолковать в тепле за бутылочкой, когда за стеной свищет студеный зимний ветер, швыряя в заиндевелые окна хлопья снега и по пояс заметая стежки-дорожки, по которым добираться домой. Но покамест не стоит морочить себе голову. На сердце от коварного хмеля так хорошо, столько в нем доброты и великодушия, что, кажется, усадил бы каждого за стол, поделился бы с каждым последней каплей. Только пусть зайдет, пусть постучится в дверь. Правда, дверь бани и не заперта, и тот, кого меньше всего ждали, входит почти незамеченным, Антанас Гиринис! Унте! На миг все замолкают, вперив взгляды в выросшую на пороге фигуру рослого, засыпанного снегом зятя Пирсдягиса. Затем начинается шум, гомон, мужики перебивают друг друга. Механизатор! Зять! Сосед! Как это здорово! Как это здорово! Садись, согреешься маленько, рассказывай, какие ветры тебя сюда занесли!

Пирсдягис подскакивает с места, просит зятя раздеться — тот, мол, поможет ему, старику, до дому добраться. Моте Мушкетник показывает Унте, куда повесить пальто, чтобы меховой воротник скорее высох, а Юозас Гайлюс прикидывает в уме: хоть и дойдет до него очередь, раскошелиться не придется, ибо не было случая, чтобы Антанас Гиринис осрамился и лишний рубль зажилил…

VI

Проснулся Унте со страшной головной болью. Сразу и не сообразил, где он. Поначалу подумал: дома, а женщина, прильнувшая к нему, Салюте. Унте перевернулся на другой бок, ткнулся лицом в пахнущие розовым маслом волосы и тотчас отпрянул: Салюте никогда так не душилась, от нее всегда пахло ромашками и свежим молоком. Он грубо отбросил руку, обвившую его шею, и отодвинулся на край кровати.

— Ты что, святой или того… не можешь? — прыснула Живиле.

Унте поворачивается к ней спиной. Ветер унялся, вьюга улеглась, но за окнами, как и прежде, непроглядная тьма. Встать и — домой! Только подумаешь о доме, как сразу охватывают и стыд, и ужас, да еще злоба на самого себя — кабы мог, заскрежетал бы, как зверюга, зубами.

Но и Живиле — порядочная свинья. Желая подразнить Альбертаса Гайлюса («Что только пьяному не взбредет в голову!»), Унте растянулся на диване и захрапел. А Альбертас с Живиле возьми и перетащи его на кровать. Эта бесстыдница разделась, осталась в чем мать родила и юркнула к нему под одеяло! Проклятье! Свинство-то какое!.. Нарочно, обормоты, подстроили!.. Дернула же его нелегкая в баню заглянуть!.. Но разве пошел бы туда, не приложись он к рюмке у Бутгинасов? Да и не в ней дело. Во всем утренний кувшин пива виноват, глотнул с отцом и дядей — и пошло-поехало; дьявол тут как тут — напомнил ему про обещание племяннику. Вот он с Кястутисом и подался из дому. А у Бутгинасов, как назло, вся семейка перед обедом за свою музыку взялась. Кястутис просто тает от удовольствия, да и Унте при первых звуках обмяк: к музыке издавна слабость питает…

Когда Унте с племянником вошли в дом к Бутгинасу, хозяин захлопнул аккордеон, но Гиринис замахал обеими руками: давай, давай! Унте нравилась не только музыка, но и исполнение. Хорошо Бутгинасы играют! Часы напролет мог сидеть на топчане у дверей и смотреть, как Ляонас Бутгинас берет аккорды своими длинными костлявыми пальцами, а Рута обворожительно, как настоящая артистка, смеется, водя смычком по струнам контрабаса и стараясь попасть в такт скрипке. А как удивительно звучит скрипка в руках маленькой Гедруте, как сливаются ее скорбные причитания с осторожными ударами барабанных палочек, которыми ловко орудует Пятрюкас.

— Здорово у вас получается. Просто за душу берет, — признался Унте, когда Бутгинасы перестали играть.

— Стало быть, это и есть тот молодец, который просится в нашу капеллу? — обратился Ляонас Бутгинас к племяннику Унте, пропустив мимо ушей похвалу. — А какой у тебя инструмент?

Кястутис, худющий, с родинкой на верхней губе, несмело достает из-за спины скрипку.

— Это я ему в прошлом году на день рождения купил, — похвастался Унте. — Уж очень его к музыке тянет, все играет да играет, ну просто уши прожужжал… Эх, кабы мои дети с такой охотой…

— Ну, показывай, что умеешь! — обратился к бледнолицему Кястутису Ляонас Бутгинас.

Мальчуган долго артачился, бормотал что-то невнятное, пока не вмешался Унте и не заставил его сыграть.

— Будешь у нас второй скрипкой, — решил его судьбу Ляонас. — Нашему квартету, стало быть, каюк… С сегодняшнего дня у нас не квартет, а квинтет!..

На том и следовало поставить точку. Устроил племянника второй скрипкой в капеллу — и домой! Но Ляонас Бутгинас — хлебосольный человек, Ляонас Бутгинас — не жмот, не сквалыга. Кроме того, он друг, обойди всю округу, более верного не сыщешь. И Рута, жена его, тоже на друзей палкой не замахивается, со двора их не гонит; если по правде, дома не Ляонас, а она верховодит. Нет, нет, Унте, так легко ты от нас не уйдешь… Мы тебе что — чужие? Ты же у нас на свадьбе сватом был! Ведь был? Такой повод: из квартета — квинтет!.. Сколько хочешь отнекивайся, а уж за стол сесть придется, пообедаем вместе по такому случаю… А где обед, там, ясное дело, пиво. Оно, конечно, не динамит, но и не водица, сидишь пьешь, языком чешешь — удовольствие! Что ни говори, а таких пивоваров, как Ляонас Бутгинас, раз, два и обчелся.

И уломали его.

Сел за стол, ест, пивком запивает. Поначалу по глоточку, с роздыхом да перекуром, хозяин даже понукал его, а потом по стаканчику, покуда не осушил все до дна без всяких понуканий.

— А ты, часом, не обалдеешь, Унте? — забеспокоился Ляонас Бутгинас.

— А ты что, в пиво белены добавил?

— Жалко тебе, что ли? — одернула мужа Рута: ей нравилось наблюдать за глупыми выходками других, хотя своему Ляонасу она за такое глаза бы выцарапала.

11
{"b":"552761","o":1}