Но тут ощетинивается мастер Игнас Сартокас — он целиком и полностью за дерево. Пусть оно будет самого худого качества, но дерево есть дерево, оно из земли вырастает и набирается сил под тем же небом, под тем же солнцем, что и человек. Дерево — это жизнь! Потому-то оно и тянет к себе человека. Не холодная, безжизненная глина, не камень, которые, правда, крышу крепко держат, но душу, душу не греют… Говорите что хотите, а дерево никто никогда не одолеет…
— Но, но, но, мастер, ты с панталыку сбился, — горячится Моте Мушкетник. — Как это так — не одолеет? Где, скажи, ты видел фабрику, настоящую, большую фабрику, срубленную как изба? Дерева там днем с огнем не сыщешь — только жженый кирпич и железный бетон. Нет, не спорь, мастер, не будь тем, кто землю роет, прошу прощения за выражение, дерево давно отжило свой век.
— Ну уж, ну уж!.. Каждая стройка своего материала требует, Кябярдис. Для фабрики, как ты говорил, жженый кирпич, железобетон нужен, а баня, она дерева просит.
— Что из того, что просит, когда этого дерева давно и в помине нет, — оживляется Гайлюс, опрокинув стаканчик и приглядываясь к закуске. Что выбрать: сальце Моте Мушкетника или свой сыр? — Хоть бы стены досками обшили, лично я так считаю. Но куда там! Все доски на председателевы хоромы ухлопали…
— На то они и хоромы!.. Цетыре комнаты внизу, четыре наверху. Играй себе в футбол! Салон для гостей. Только на обивку внутренних стен целая гора досок уела. Говорят, панов нет. А Стропус? Три человека такой замок оккупировали, а мы, пятеро, как сельди в боцке… Граф! Вот так.
— Но, но, но! — одергивает его Моте Мушкетник. — Нечего на Стропуса собак вешать. Председателю колхоза положен простор. Может, гость какой нагрянет или, скажем, еще кто… Неужто большое начальство прикажешь на кухне привечать? Или, к примеру, кто-нибудь из другой республики пожалует, чтобы на наш колхоз поглядеть… ведь мы же не какие-нибудь, а образцовые. Стыдно будет за Дягимай. А что до графства, то мы графы похлеще, чем Стропус, ежели, конечно, по домам судить… Со своим домом, пусть и дрянным, все что тебе заблагорассудится делай — твоя собственность. А Стропус — ни-ни… Замок, как ты, Пирсдягис, выразился, так сказать, общее богатство… за денежки колхозные построен. Его не продашь и внаем не сдашь, придет другой председатель — выметайся, уступи все комнаты внизу и наверху новой власти. — Моте Мушкетник пялит косоватые глаза на собутыльников. Водка румянит его круглые щеки. Маленькие, спрятавшиеся под лохмами уши пламенеют, как маки в середине лета. Он сидит, втянув голову в плечи, и на затылке, едва виднеющемся в темноте, багровеют обозначившиеся веревки вен. Силища! Саженные плечи, широкая грудь, толстые, крепкие жгуты рук!.. Взвали на спину Кябярдису стопятидесятикилограммовую ношу — и потащит, не пошатнется, а ведь он седьмой десяток разменял. Глядишь на его молодое, брызжущее здоровьем лицо и думаешь: не шесть десятков ему, а лет сорок, не более. — Вот так мне, Еронимас, кажется… А теперь, ежели перевернуть страницу и заглянуть в твои бумаги, то всемером в трех комнатах — это сегодня каждый олух знает — тесновато. В городе, правда, бывает и потесней… Но мы же не о городе толкуем, а о Дягимай, об образцовом хозяйстве. В таком колхозе, как наш, каждый, заглядываясь на другого, желает жить получше… Твоя Салюте сама выхвалялась: в будущем-де году новую избу построим! Видать, от отца и от Юстины отделиться хочет… Помучаешься зиму-другую и следующей осенью сможешь к Гиринисам перебраться.
— Цто, милости просить? — обижается Пирсдягис, вперив взгляд в почти допитую бутылку. — Еронимас Пирсдягис никогда и ни перед кем хребта не гнул и гнуть не будет. Вот так.
— Ясное дело. Кто тебя не знает, — насмешливо басит Моте Мушкетник, скрывая улыбкой свою обиду. — Ты — прямой, принципиальный… И головастый, как царь Соломон… Это какое-то недоразумение, что такого человека, как ты, в правление не избрали. Но ты потерпи, Еронимас, скоро отчетно-выборное, может, тебе удастся забраться в Стропусово кресло. Тогда его хоромы в твоих руках.
— Не гоносись, не гоносись, — Пирсдягис кладет на стол пустую бутылку и принимается ее катать. — Поставил каплю водки и думаесь: мозесь над всеми насмехаться. Нацальник, видись ли, отыскался! Он мне, как последнему захребетнику, видись ли, цузую крысу предлагает! И у кого — у Гиринисов! У этого недотепы Унте! Тьфу! Пирсдягис луцсе дерном накроется, небесами, но не позволит, цтобы какой-то молокосос указывал ему, как по избе ходить. Хоть я и не ахти какой пан, но был и до гроба буду сам себе хозяин! Вот так!
— Хозяин с сумой, — словно между прочим замечает Гайлюс, по-прежнему пряча в подковку усов хитрую усмешку, и сует руку в карман штанов. — Раз так, давайте скинемся по рублику и двадцать пять копеек. У банщика, так я считаю, отыщется для нас бутылка. У него всегда есть. Может, говорю, тогда все сговорчивей станем…
Пирсдягис подскакивает как ужаленный, увидев на ладони Гайлюса помятый рубль. Еще мгновенье — и он у дверей комнаты Мармы.
— Впусти, Робертас, дело есть, — последние слова он произносит по-русски. — Дай одну бутылоцку отравы за пятерку.
Вскоре Пирсдягис возвращается охваченный каким-то радостным озорством, шумно ставит бутылку на стол. Желтые прыщи у него на лице сияют, как под солнцем.
— Нузен мне вас рубль двадцать пять копеек как собаке пятая нога… Пирсдягис, благодаренье богу и советской власти, ни нисций. Вот так.
Гайлюс, довольный удавшимся маневром, запихивает свой рубль обратно в карман. Только мастер Сартокас и Моте Мушкетник пытаются всучить Пирсдягису свою долю. Но тот ни за что не соглашается. Пейте!.. И чтоб ни мур-мур… Пирсдягис рубля не пожалеет! И мужики пьют. Стакан идет по кругу, горяча кровь и развязывая языки. Но теперь уже верх берет не вражда, а миролюбие. Судачат о том, на чем все сходятся. Например, о геологах, буривших здесь все прошлое лето. Или о строительстве фабрики в Гедвайняй, по соседству с Дягимай. Один уверяет, что фабрика будет делать цемент, другой — удобрения, а третий, ссылаясь на каких-то очень серьезных людей, клянется, что будет построена не фабрика, а завод по выпуску шелка и трикотажа. Тканей будет, мол, изготовлено столько, что их с лихвой хватит на всех женщин Европы. Поскольку шелкопряды питаются листьями какого-то диковинного дерева, то большую часть колхозных полей якобы отведут под шелковичные леса. Гайлюс соглашается, что такое может случиться («Черту и тому неведомо, что нынче могут придумать!»). Но вот насчет того, что колхозную землю отведут под шелковичные леса?.. Нет, дело до этого вряд ли дойдет, уж на кукурузе обожглись… Сартокасу и Моте Мушкетнику тоже кажется: навряд ли… Кукуруза ведь показала: чудес на свете не бывает, Литва — это тебе не Украина или Грузия, а край зерна и сала. Но Пирсдягис, как обычно, ввязывается в спор. Не Украина или Грузия? Каздому дураку известно: Литва — это Литва. Но цто до селковицного дерева, то… Умора!.. Разве вы газет не читаете? Не знаете, цто узе полтора столетия тому назад в насем крае разводили первые селковицные деревья, которыми помесцики украсили свои усадьбы? И сегодня этих деревьев немало… Растут, поцему бы им не расти… Только редко кто их высазивает… А при зелании… Поцему? Мозно и все поля отвести под селковицные леса… Но этого не сделают… Потому цто никакого селкового завода не будет. Бабам и так хватает тканей. А украсая баб капиталистических, светлого завтра не построись. Надо народное хозяйство подымать. А ему подавай удобрения, цемент! Вот так!
Надо так надо, не возражают мужики, благодушно настроенные поллитровкой Пирсдягиса. Пусть другая фабрика, не шелковых тканей, а все же фабрика. Без людей она не заработает. А откуда их выцарапаешь? Понаедут всякие со всех концов, шагу из дома не шагнешь, не заперев дверь. Город под боком раскинется. И будет все время расти, на колхозные земли попрет, а люди наши, молодежь из колхоза — туда. Всю силу из Дягимай выжмут, останутся одни только старики да машины.
