Меня просто поразила неожиданная его сентиментальность. Я успел сказать ему, что мне было бы приятно видеть его почаще в своем доме, и пригласил его на именины моего младшенького, которые должны были состояться через месяц. Вадим Фомич обещал, но слова своего не сдержал, прислал письмо, в котором, передав свои добрые пожелания имениннику, коротко и невнятно объяснил, почему не может приехать. Не приехал Вадим Фомич и на районный праздник урожая, который для него всегда был хорошим поводом навестить нас. Правда, зимой он раза два наведывался — на охоту и на подледный лов рыбы, но останавливался в гостинице: зачем, мол, доставлять лишние хлопоты Ефимье Никитичне. Короче говоря, встречи наши стали реже, хотя каждый раз, когда я бывал в Вильнюсе, Вадим Фомич с той же искренностью, что и раньше, звал меня в гости, к себе в дом, где меня всегда встречали тепло и радушно.

Так прошло несколько лет.

Однажды жарким летним днем Вадим Фомич неожиданно позвонил в двери нашей квартиры. Я не удержался, даже вскрикнул от радости, но гость остудил мой пыл, сказав, что приехал ненадолго, только попрощаться в связи с переводом на работу в другую республику.

Я долго не мог обрести дар речи.

— Нечего унывать, братец, — широко улыбаясь, сказал Вадим Фомич. — Важно, чтобы сердца не отдалялись. А расстояния в наш век ничего не значат.

Фима не скрывала своего удовлетворения.

— Желаю вам всяческих благ, Вадим Фомич, — сказала она тоненьким голосом на прощанье. И когда он уехал, добавила: — Так и обрастает человек пылью чужих дорог, кочуя из республики в республику.

Я долго не мог свыкнуться с мыслью, что потерял, можно сказать, близкого человека. «Расстояния в наш век ничего не значат…» Нет, дорогой Вадим Фомич, значат, и очень много значат. В свободный денек не сядешь в самолет, чтобы навестить друга, не отправишься за тысячи километров, потому что и своих дел невпроворот. Да и не могу к тебе выбраться, хотя каждый раз, когда вспоминаю тебя, печаль сжимает мое сердце. И вместо того чтобы собрать чемодан в дорогу, я пишу тебе письмо, выкладываю, что наболело, и питаю робкую надежду, что дела наконец сложатся так, что мы сможем по-дружески обнять друг друга. О том же пишешь и ты, уповая на такую же встречу…

Да, пока что только письма. Туда и оттуда. А письма, как известно, — это только заменитель живого слова и крепкого мужского рукопожатия. Неудержимо бежит время. Понемногу остывают чувства, притупляется память, даже если она и хранит нашу с тобой дружбу.

— …Алло, алло! Ты слышишь меня, Юргита?

— Слышу, слышу, дорогой, говори.

— Помнишь, я тебе не раз рассказывал о нем? И частенько ловил себя на мысли, что было бы очень хорошо с ним встретиться. И вдруг вижу — он, мой Вадим Фомич, идет мне навстречу! Я остановился как вкопанный, не мог поверить своим глазам. А потом бросился вдогонку. Какая-то непостижимая сила несла меня вперед. Я уже почти не сомневался, что это не он, а все-таки бежал, продирался сквозь толпу, не сводя глаз с папахи. В один момент я потерял ее из виду, но она снова мелькнула, и я, ясно сознавая свою глупость, взял того, в папахе, за плечо. Он повернулся и удивился. На меня смотрело незнакомое лицо… Мне стало как-то не по себе, побеспокоил чужого человека. Странная ошибка… Правда? Что-то необыкновенное…

— Потому что ты сам необыкновенный… Я очень соскучилась по тебе.

— И я по тебе, Юргита. Считаю часы, оставшиеся до нашей встречи. Только подумай: целых три дня, три долгих дня и ночи мы не виделись! Почти восемьдесят часов. Одно утешение, что завтра снова будем вместе… Поверь, мне хотелось все бросить и мчаться домой…

Она хотела было сказать, что вчера тоже чуть не сделала ему сюрприз: думала сесть в самолет и прилететь в Вильнюс. Еще минута, и эти слова слетели бы с уст, но она вдруг почему-то раздумала: пусть это лучше останется маленькой тайной. Конечно, она когда-нибудь откроет ее Даниелюсу. А вместе с тем и то, о чем она сейчас спокойно подумать не может, осуждая себя за легкомысленность.

Разговор оборвался, но в ушах Юргиты еще долго звучали слова Даниелюса, его мужественный голос, да и он сам стоял перед глазами как живой, только протяни руки — и он подхватит тебя и прижмет к себе.

— Хозяин звонил? — спрашивает Алюте. — Вы так говорили, что даже дух захватывало. — На глаза Алюте навертываются слезы. — Это редкость, чтобы люди друг друга так любили. Так хорошо на душе, дорогуша моя, оттого, что вы счастливы. — Алюте утирает лицо передником и прикрывает за собой дверь в кухню — нечего своим шмыганьем портить настроение хозяйке.

«Счастливы…» Юргита съеживается, словно слово это тяжелым камнем упало у ее ног. В последнее время она все чаще замирает, когда слышит или сама его произносит. «Счастлива… Да, я счастлива… Очень счастлива…» — шепчет она упрямо, чуть ли не сердясь, словно кто-то ей перечит.

Подавленная, она направляется в спальню. Разложив между кроватями и шкафом игрушки, здесь хозяйничает сынишка Лютаурас. Юргита удивлена: пять минут тому назад ребенок спал и вот уже снова играет. Она чуть не проговаривается, что звонил отец. Мог бы с ним поговорить и Лютаурас. А теперь зачем бередить детскую Душу?

Увидев мать, Лютаурас засыпает ее вопросами, не по возрасту серьезными и прямыми.

— Мудрец ты мой, — говорит Юргита, усаживаясь рядом с ним на ковер. — Так что мы с тобой будем сейчас делать?

— Я город строю. Когда построю, налетят самолеты и разбомбят его. Ты будешь противником, — выкладывает свои планы мальчуган.

— Нет, лучше я помогу тебе строить. Не надо войны, Лютаурас. Умные люди работают, а не воюют, — объясняет Юргита, гладя его светлую головку. «Когда подрастет, волосы потемнеют. Глаза большие, синие. Весь в Даниелюса».

— Люди все делают, — не соглашается Лютаурас. — Строят, разрушают и снова строят. Войны, говорит Алюте, нужны, чтобы людей перебить, когда их слишком много.

— Алюте? — кусает губу Юргита. — Ты лучше нас с папой слушай, а не то, что во дворе болтают.

— Алюте знает… Так ты будешь противником? Сейчас давай строить, потом объявим войну, налетят самолеты… Как по телевизору. Хорошо, мамочка?

— Нехорошо, Лютаурас. — Юргита долго и терпеливо объясняет сыну, какое это несчастье война («Ты потерял бы папу и маму…»), пока мальчуган не отказывается наконец от своей затеи.

— Лучше я тебе сыграю, хочешь?

«Вот так и растут дети под присмотром чужих, — огорченно думает Юргита, садясь за пианино и начиная играть „Детский уголок“ Дебюсси. — Мать целыми днями пропадает в редакции, отец целыми днями занят в райкоме. Учим других жить, воспитываем, а свой ребенок словно подкидыш…»

— Сегодня, Лютаурас, я никуда не пойду, — улыбается Юргита, прижав мальчугана к груди. — Мы будем вместе и после обеда, и весь вечер.

— Когда ты, мамочка, дома, мне так хорошо. Ты такие интересные игры придумываешь и такие сказки рассказываешь… И Алюте умеет, но с тобой лучше.

Юргита утыкается головой в плечо Лютаураса, с трудом сдерживает себя, чтобы не зарыдать в голос: «Ах, ты моя милая букашечка, моя любовь, простишь ли ты своей маме, когда вырастешь, что она так мало с тобой была в детстве?»

Наобнимавшись и наигравшись вдоволь, они отправляются в город. Лютаурасу интересно гулять, особенно с мамой, она столько знает и так хорошо объясняет. Больше всего ему конечно же нравится каток, там столько детей, а среди них и такие малыши, как Лютаурас. В другой раз он явится сюда с коньками — мама обещала купить. Замечательный сегодня день!

Юргита сидит у кроватки, пока глубокий сон не одолевает уставшего от дневных впечатлений мальчугана. Она счастлива, что хоть сегодня выполнила свой долг матери. Слышно, как крупные капли дождя стучат по обитому жестью подоконнику. Во дворе громко переговариваются мужчина с женщиной. Кто-то цокает каблучками по тротуару. Ну и зима — три раза выпал снег и три раза растаял. А ведь еще вчера, когда они возвращались с Малдейкисом из Лаукувы после подписания договора о соцсоревновании, ударил морозец, и все предметы казались удивительно яркими на фоне заснеженной земли.