Даниелюс обиженно глянул на Юргиту:

— Я не вру. Может, я кое-кому и кажусь ничтожеством, но работа для меня превыше всего. Работа и мечта. Вы только не смейтесь… Я даже стишки пописываю. Для своего удовольствия.

— Ну вот видите! Говорили только что — работа превыше всего, а без стихов жить не можете, — сверкнула глазами Юргита, словно услышала величайшую новость. — Секретарь райкома — и поэт… Редкое, прямо скажем, сочетание.

— Какой из меня поэт? Я же сказал: пописываю.

Слово за слово, и разговор зашел о литературе, о живописи, музыке и других искусствах. Весь вечер, соглашаясь и споря, они чувствовали какую-то незримую, но крепкую связь, основанную на взаимном доверии и искренности. Юргита, как всегда, была весела, словоохотлива, хотя изредка игривая улыбка угасала, взгляд застывал и в глубине черных глаз мелькала тень какой-то печали.

— Вы чем-то расстроены, Юргита?

Она вздрогнула при его словах, но быстро взяла себя в руки.

— С чего вы взяли?

— Мне так показалось. Простите… Вы привыкли действовать, а в санатории не развернешься. Процедуры, столовая, процедуры.

Юргита помолчала, улыбнулась печально и, словно прося прощения, взглядом объяснила: не могу же я все выложить вам, любезный…

— Видите ли, — сказала она после паузы, — сюда приезжают не только те, кто лечит телесные недуги… Ноябрь — самый жуткий месяц для меня. Голые деревья, жухлая трава. Ветер, дождь, слякоть… Солнце изредка выглянет из-за туч и тут же спрячется. Да если и выглянет, то скорбно, несмело. Месяц смерти. Удобное время для того, чтобы похоронить то, что умерло в нас или захирело при всей видимости жизни. Простите… Давайте лучше говорить о чем-нибудь другом.

На другой день Даниелюс уехал. Юргита стояла в скверике санатория и улыбалась. Весело, бойко: счастливого, мол, пути!

Но взгляд был печальный. Он всю дорогу сетовал на то, что, устыдившись водителя, не подошел к Юргите и не попрощался как следует, хотя простились они еще вчера, когда вернулись из ресторана. «Все-таки я большой трус, — ругал себя Даниелюс. — Только бы обо мне ничего не подумали… Странно, в жизни бывают такие минуты, когда самого себя не узнаешь».

В таком раздражении он приехал домой — нервный, хмурый.

Фима пошутила:

— Ходишь кислый какой-то… как в воду опущенный. Не завел ли ты в санатории какую-нибудь красоточку?

— Завел. Но у моей красоточки, видно, другой, — то ли в шутку, то ли всерьез ответил он, сказав почти правду.

С Ефимьей и раньше было нелегко. А теперь стало еще тяжелей. Однажды он поймал себя на стыдной и нелепой мысли: что, если вдруг что-то случится с ней и он останется вдовцом? При этом он явственно представил себе ее застывшее лицо, услышал, как заколачивают крышку гроба. Представил свою квартиру — свободную, просторную, в которой легко дышится… «Господи, какой я негодяй, — пронзило его. — А мы еще диву даемся, как среди нас вырастают выродки, посягающие на своих близких, поднимающие на них руку?»

В канун Нового года он послал Юргите на адрес редакции поздравительную открытку. Вскоре он получил ответную: Юргита благодарила его за память и желала счастья в Новом году.

А время шло. Они обменивались новогодними открытками, в которых между строчек можно было прочесть: вспоминаю вас с удовольствием, как и удивительные дни в том жутком ноябре… Когда Даниелюс приезжал по делам в Вильнюс, его так и подмывало позвонить ей в редакцию, но он подавлял это желание, уверяя себя, что свидание с ней — чистое безумие, еще больше душу растравишь. Но однажды он все-таки не выдержал и набрал ее номер. Хриплый мужской голос ответил, что она уехала в командировку. А осенью они чуть ли не столкнулись на проспекте Ленина, в Вильнюсе. «Что, опять ирония судьбы? — с радостным удивлением подумал Даниелюс, встретившись вечером с Юргитой в кафе, в Старом городе. Подумать только — четыреста тысяч жителей в Вильнюсе, а мы с тобой не разминулись! Два счастливых лотерейных билета из сотни тысяч пустых. Кто-то невидимой рукой перемешивает всех в этой огромной урне, а мы — надо же — находим друг друга…»

Опьяненный ее близостью, Даниелюс не спускал глаз с Юргиты, долго разглядывал в уютном сумраке кафе ее одежду, отметив про себя удачное сочетание черного и красного цвета, и ему казалось, будто они и не расставались никогда, будто сидят в курортном ресторане, потягивают шампанское и продолжают начатый разговор. Ничего не изменилось за прошедшие четыре года: он по-прежнему «тянул бодягу» с Фимой, а Юргита жила одна, без своего любимого, работавшего который год вдали от родины.

Когда они попрощались, Даниелюс долго стоял на тротуаре и с какой-то тревогой, смешанной с отчаяньем, глядел в ту сторону, где в толпе скрылась Юргита. «Как хорошо, что она живет на свете… Может, и не суждено ей стать моей, но все равно хорошо…»

— Вчера я тебя видел на улице с какой-то Кармен, — сказал назавтра Аполинарас Малдейкис, когда кончилось совещание. — Молодец! Зря в столице времени не теряешь…

Даниелюс нахохлился:

— Оставь свой цинизм! Это моя старая знакомая. Работает в республиканской газете. Человек известный…

— Корреспондентка? Ого! Ты, брат, не зеваешь, — похлопал его по плечу Малдейкис. — Тиснет хвалебную статейку про твой район, вот тебе и прок.

— Как тебе совещание? — Даниелюсу не хотелось говорить о Юргите.

— Как всегда. Переливание из пустого в порожнее.

— А сам-то ты что с трибуны вещал? «Очень полезный обмен мнениями, координация идеологической работы…» Златоуст!

— Трибуны для того, брат, и существуют, чтобы с них пламенные речи произносить.

— Пламенные, но не лживые, — поддел его Даниелюс.

— Ты, брат, толком не знаешь: где кончается оптимизм и где начинается вранье. — Аполинарас беззаботно рассмеялся. — Пошли лучше в ресторан! Поужинаем, лясы, как все люди, поточим.

Даниелюс согласился. Аполинараса Малдейкиса он знал давно: вместе учились в Москве, а потом года два в одном и том же районе работали — Даниелюс секретарем райкома, а Малдейкис председателем райисполкома. Совершенно разные люди, ни в чем не похожие друг на друга, они тем не менее ладили. Даниелюсу нравилась организованность Малдейкиса, его способность найти выход в самых щекотливых ситуациях, его ровный и жизнерадостный характер. Правда, решения его не всегда были лучшими. Даниелюс, в отличие от него, ломал голову в поисках самых оптимальных и ужасно огорчался, когда, не найдя их, вынужден был поступаться своими убеждениями. Поверхностность Малдейкиса он решительно отвергал, но не отрицал, что работать с ним легко, несмотря на его прагматизм, который Малдейкис не считал пороком, постоянно подчеркивая, что величайший тормоз в деятельности партийного работника — идеализм.

— Такая обстановка мне по душе, — сказал Малдейкис, когда они устроились в ресторане аэропорта. — Простор, свобода, не накурено, дым коромыслом не висит. За стеной лайнеры гудят. Особенно ревут при посадке… Никто не гарантирован от того, что не врежутся в землю. А мы с тобой сидим за столиком в целости и сохранности, набиваем брюхо, водочку попиваем. Ну чем не жизнь?

— Тебе позавидовать можно: всегда весел, всегда доволен, не морочишь себе голову, — выпалил Даниелюс, окидывая Аполинараса добродушно-насмешливым взглядом. — Скажу тебе откровенно: я не в восторге от таких, как ты, но посидеть с вашим братом приятно… отдохнуть, расслабиться…

Аполинарас слушал и, счастливый, улыбался пухлыми чувственными губами, поглаживая белыми мягкими пальцами каштановые кудри, не вязавшиеся с его пунцовым лицом.

— Другой на моем месте смертельно обиделся бы, — притворился серьезным Малдейкис, но глаза его светились спокойно и незлобиво. — Я тебе прощаю. Как старому другу. Кроме того, мне неохота портить себе настроение. Сегодня и без того трудный денек.

— Да. Пять часов просидели… Хорошо еще, журнал с собой прихватил.

— Ты меня не понял, — Аполинарас скороговоркой сообщил официанту, чего они желают. — Когда бывает скучно, я начинаю думать о рыбалке. Но сегодня не до этого… Представляешь, после отчетно-выборной меня собираются перевести в другой район. А я так привык к своему, кое-что для него сделал, и вот тебе: в какую-то Лаукуву…