— Над орденоносцами подтруниваешь, над героями? — Стропус медленно встает, испепеляя взглядом Бутгинаса. — А ты ответь: откуда они, эти герои, взялись? С неба свалились? — Стропус бесконечно учтив, по-рыцарски снисходителен, но и полон злорадства. — Кто их сделал? Я говорю, разумеется, не обо всех. Но кое-кто должен быть мне благодарен… В том числе и знаменитая в прошлом доярка Рута Гиркальните, теперешняя твоя супруга. Не пяль на меня глаза и не скреби затылок: тебе не снится, нет, я описываю все так, как было. Наверно, не стоит вспоминать, да я и не вспомнил бы, если бы ты, Ляонас, не зарывался. Сейчас ты увидишь, кого ты обливаешь грязью…

— Давай! — тихо бормочет Бутгинас, облизывая пересохшие губы. — Рассказывай, как ты мою жену в героини вывел.

— Только, ради бога, не подумай, будто у нас с ней что-то было. В тот год, когда я принял Дягимай, Рута Гиркальните уже была одной из лучших доярок. И хорошей общественницей. Я нисколько не жалею, что приложил, как говорится, к ее звездочке руку…

— Приложил, — чуть слышно бормочет Бутгинас, — давай гони дальше.

— Ей пяти минут до звания Героя не хватало, вот я ей и заменил пять худых коров на пять жирных, и жена твоя взмыла как ракета… Прославила колхоз, подняла у всех настроение… Ничего не поделаешь, надо было. Для общего блага. Вот я и хочу, чтобы ты навсегда запомнил: без моей помощи Рута вряд ли получила бы звездочку и была бы избрана в Верховный Совет. Ты взял бы в жены только доярку…

— Ты, наверно, думаешь, что я из-за этого на ней женился? — Бутгинас стоит спиной к Стропусу, еще шаг, и великан шмыгнет в дверь. — По голосу твоему чую: думаешь, думаешь. Многие так в Дягимай думают. Гиркальните, дескать, старая дева, на шесть лет старше Бутгинаса, не возьмет же он такую в жены без расчета. А Бутгинас отважился и взял. Не героиню, не депутата, а женщину Любимую женщину! Да разве тебе это, Стропус, понять?

— Перестань!.. Не мое дело в твоих чувствах копаться. — Стропус встает из-за стола, направляется к единственному окну, поворачивается к Бутгинасу спиной. — Меня чужая любовь и ненависть не интересуют. Меня интересует одно — колхозное производство. Если я тебе и открылся, то только для того, чтобы ты понял: у нас могут быть разногласия, но в разумных пределах, не наносящих вреда общему делу.

— Врешь, Стропус. Врешь и не краснеешь, — раздается в наступившей тишине глухой голос Бутгинаса. — Тебе не¹ понимание нужно, не согласие, а покорность. Вот ты и изобразил из себя благодетеля, осчастливившего меня и мою жену. Изобразил, чтобы мы чувствовали себя твоими должниками, плясали из благодарности под твою дудку. Нет, не выгорит! Я не деталь, которую смазал — и работает до тех пор, пока двигатель не выключишь… Я — человек, председатель! Мыслящее существо. У меня есть свое достоинство, свои интересы, свои представления о жизни. Может, когда я держался за твою полу, чтобы не упасть, россказни про пять худых и пять жирных коров произвели бы на меня впечатление, но теперь я смотрю на это как на отвратительное надувательство, за которое следует карать по всей строгости закона.

Андрюс Стропус снисходительно усмехается: сейчас он Бутгинасу так ответит, так ответит, но слышит только звук удаляющихся шагов, ржавый скрип дверной ручки… Ушел!

Какое-то время Андрюс Стропус смотрит в окно. Приятная прохлада обволакивает плечи. Две молоденькие березки, растущие напротив конторы, как бы отгораживают, отрезают ее от тонущего в весенней дымке лоскутка равнины, от клубящегося где-то там вдали облака пыли. Это быстроходный «Кировец» шныряет по полям, захватывая своими широкими плугами половину борозд. Силища! Человек создает технику, но что он по сравнению с ней — мелюзга, жалкое насекомое! Как и ты, Ляонас Бутгинас, хотя корчишь из себя черт-те что. «Мыслящее существо… у меня свои интересы… Тьфу!..» Что правда, то правда: книг прочел уйму, но доверь тебе, книгочею, колхоз, ты за год его по миру пустишь, и никакие философии твои не помогут. Как не помогли хозяйству и те неучи-идеалисты, при которых люди даже на кусок хлеба не зарабатывали… Чтобы владеть землей, наука нужна, а не всякие там сантименты и словеса: землица, мать родная, в твоих жилах наша кровь струится, и тому подобная чепуха. Цветочками ее украшают, наряжают, а она как корова: корми ее до отвала и старайся, чтобы давала как можно больше молока.

Стропус уехал на работу, а Габриеле все еще валяется в постели и никак не может уснуть. В голове роятся мысли, но быстро ускользают — какая-нибудь сверкнет, как солнышко из-под облака, но тотчас же гаснет. Господи, что за долгий день впереди! Будь дочурка дома, надо было бы уже встать: самое время в школу ее проводить. Но Пярле у бабушки, в Епушотасе, и только в субботу, пополудни, когда девочка приезжает на конец недели домой, все вокруг как будто оживает от веселого стрекота. Сегодня только среда, середина недели, и у Габриеле, как назло, один урок. Можно с ума сойти от скуки. Лежи и зевай себе, пока голод не выкурит из постели. Может, приготовить Андрюсу завтрак? Но муженек закусит там, в колхозной столовке. А если и нагрянет, с голоду не помрет — в чулане да и в холодильнике всякой всячины полно («Буду я вокруг него прыгать, как служанка!»).

И Габриеле еще глубже зарывается под одеяло, упиваясь благодатным теплом постели и чувствуя, как все тело понемногу тяжелеет от дремы. Стропене прищуривается и в густеющем сумраке видит: комнату (огромный четырехугольный сосуд) заливает какой-то чернотой, которая редеет, рассеивается и превращается в нестойкий ползучий туман. Сквозь него неспешно проступают квадраты окон и дверной проем. И в проеме возникает чья-то фигура. Лицо кажется удивительно знакомым. Знакомые жесты, движения… Замызганный, испачканный с головы до пят… Габриеле вглядывается повнимательней и узнает Унте. Хам!.. Самозванец! Своими выдумками Стропусу житья не дает… Чего ему?..

Она испуганно подскакивает в постели, впивается взглядом в наглухо закрытую дверь. Сумеречно, пусто. Глаза ясные, словно и не засыпала… В самом деле чертовщина какая-то: не спала, и вдруг этот увалень приснился, этот лоботряс. Господи, хоть бы разок приснился настоящий мужчина. Но во сне, как наяву, настоящего не сыщешь. Свой смотрит на нее как на вещь, есть надобность — берет, нет надобности — не трогает. Все колхоз да колхоз, чтоб ему сквозь землю провалиться. У Андрюса и минутки нет, чтобы позавтракать вместе. Пентюх!.. Надо бы ему наставить рога с первым попавшимся мужиком!..

О том же Габриеле думала и на прошлой неделе, когда Стропус приехал из Вильнюса не вечером, как обещал, а поутру. Прости, но иначе, мол, не мог: нужных людей угощал, тех, с кем нельзя отношения портить, если хочешь урвать для колхоза кусок пожирней. А кусок этот — удобрения, техника, стройматериалы, распределение средств и прочее. Ты что, Габи, не слышала про проблему «пробивной силы»? Подарки, связи, взятки — для тебя что, новость?

Не новость. Но разве это оправдание: является домой измочаленный, уставший до смерти, с опухшими от бессонницы и возлияний глазами, и валится в постель, даже не чмокнув ее, жену, в щеку, валится, чтобы через два-три часа снова окунуться в колхозное производство.

— А эти нужные колхозу люди, случайно, не женщины? — со злой усмешкой поинтересовалась она.

— Были и женщины, — равнодушно ответил Стропус, стаскивая с себя одежду. — Не могу пожаловаться на то, что с ними труднее договориться, чем с мужчинами.

— Все равно правду не скажешь, — отрезала Габриеле, едва сдерживая ярость. — Если колхозу понадобится, ты, не моргнув глазом, с любой переспишь… А может, уже?..

— Господи, как ты глупа, — буркнул Андрюс Стропус, растянувшись на постели. — Лучше засни и дай мне немножко… чтобы завтра в форме был. — Он потянулся, поворачиваясь к стене, и Габриеле вдруг учуяла запах пирушки. Ее охватил такой гнев, такая досада, что она пулей вылетела из кровати.

Андрюс глянул на нее удивленно, жмуря покрасневшие глаза, но тотчас же прикрыл их тяжелыми веками, погружаясь в здоровый сон усталого человека.