— Кто? — сторожась подначки, переспросил друг.

— Ты необыкновенная личность! — произнес Серега в раздумье, как открытие.

— ?!

Но Серега, не дав ему и слова сказать, стал обосновывать свою гипотезу, расцвечивая друга перьями всех достоинств. И чем больше и вдохновеннее он говорил, тем подозрительнее щурилось Борькино конопушное лицо. В конце концов, желая упредить розыгрыш, друг перебил его:

— Ты лучше все это Люське пропой, а то она не знает, что рядом с нею живет герой нашего времени, и все на тебя лупатится…

— А что, идея! Пошли! — воскликнул Серега, все еще находясь на волне своего прозрения, и встал, чтобы идти к Люське.

Но Борька, сразу посерьезнев, суетливо «тормознул на все подошвы»:

— Ладно, ладно тебе, психолог. Ты вот лучше скажи мне: хочешь гармонически развивать личность?

— Учись играть на гармони, да? — уже соскальзывая на хохму, отреагировал Серега, потому что Борька заговорил еще серьезнее и высокопарнее его.

— Не-ет, пошли… пошли в «грузию»! — вдруг оживившись, сказал Борька.

— А я туда и так еду, мать обещала достать путевку в альплагерь.

— Да нет, — Борька сник, — я говорю в «грузию» от слова грузить. Вагоны разгружать.

Серега растерянно смотрел на друга и чувствовал себя не совсем уютно — где-то внутри него довольно явственно похрюкивал свиненок: об альплагере он ничего еще не говорил другу.

— А может, вовсе и не будет путевки или мама две достанет, — пытался он еще оправдаться, но свиненок все хрюкал, потому как вторая путевка ничего не решала: Серега отлично знал, что Борька собирается в свою «грузию» отнюдь не за гармоническим развитием… — Так бы прямо и говорил, что грузить, — наконец нашел он верный ход, — на Кавказ мы и без путевок поспеем — турпоход же намечается в конце лета, — заключил Серега облегченно, и свиненок умолк.

А Борька взахлеб затараторил.

— Представляешь, придем осенью в школу: плечи — во! — следовал красноречивый жест руками в стороны. — Грудь — во! — руки соответственно сошлись впереди. — Ну и карман, само собой, поправим…

Это уже выражение Борькиного отца, вольного плотника, который после каждого крупного дела столь же крупно гулял, а потом брался за топор и, оказав свое «надо бы карманы поправить», уходил со двора.

Карман они, конечно, поправили. Для Борьки это было существенно, хоть он и не показывал виду. Сереге же спортивного интереса ради, ну и с Борькой за компанию. Мать даже настаивала на путевке: мол, успеешь, наработаешься. Она, фельдшерица, много лишнего о человеческих слабостях знала и частенько полошилась попусту — не надорвись, не простудись. Хотя самой-то хорошо было известно — почем фунт лиха и поту…

Отец, будучи преподавателем физики, подходил к этому вопросу философски.

— Аксиома, — говорил он, — что человека в общественном смысле породил труд. Труд, изначально самый примитивный и жизненно необходимый. И как в эмбриональном цикле человеческий зародыш проходит эволюционные стадии общего развития жизни, так и, рождаясь общественно, каждый из нас, кем бы он ни стремился быть, обязан обрести как можно больше навыков того изначального труда, который передние конечности в руки преобразил! Труда охотника, старателя, землекопа, строителя, подельщика. О грузчике и говорить не приходится. Переноска тяжестей — это занятие, пожалуй, самое древнее. И всех богатырей-силачей мира, легендарных и сущих, история может с чистой совестью приписать к профсоюзу грузчиков. Сколько тяжестей им поднимать пришлось!

Отец не назидал, а размышлял вслух. Обычно их беседы проходили за шахматами. С Борькой и Серегой он играл одновременно, на двух досках.

— К тому же, — продолжал он, — в каждой профессии есть свои подножья и вершины, фундаменты и крыши. И я не верю в инженера-конструктора, руки которого не познали труда рабочего, не признаю доктора, не способного выполнить работу медсестры и санитара, не представляю себе генерала, не хлебнувшего солдатских тягот.

— А учителя? — спросил дотошный Борька.

— Да ученик, пожалуй… Только не примерный, в целлофановом смысле этого слова, а разный… И прежде всего — пытливый и благородный. Все мы ученики от рождения: задаем вопросы, нам отвечают. Вскоре мы сами начинаем разрешать свои вопросы. И как только появляется в нас потребность отвечать на вопросы других — рождается учитель. Вот в тебе, Боря, учитель, по всему видать, уже наклюнулся. А некоторые из присутствующих. — отец выразительно посмотрел на сына, — начиняют свою педагогику в жизни с подзатыльников, хотя подобного опыта на себе никогда не испытывали.

Отец имел в виду случай, происшедший накануне. Сереге подарили фотоаппарат, и он отснял свою первую в жизни пленку. Хлопотно готовился проявлять ее, утемняя чулан. А когда вернулся в комнату, взревел от негодования: младший брат, второклассник, разглядывал на свету извлеченную из аппарата пленку и недоумевал: «А где же карточки?» Ответом ему и был подзатыльник.

Отец был прирожденным учителем, переливающим всего себя в других, будь то-ученики, дети или даже случайные собеседники по рыбалке, дорожные попутчики. И пребывал в хорошем расположении духа, если ему удавалось приоткрыть человеку какую-то истину либо самому распознать его глазами еще неведомую грань бытия. Играя с ребятами в шахматы, он больше радовался их победам, чем огорчался от своего поражения.

В игре друзья были столь же неодинаковы, как и в жизни. Борька играл цепко, дорожа каждым ходом. Добившись минимального преимущества в начале игры, седлал его и с нудной настойчивостью оберегал до конца партии, словно боролся за решающее очко для гроссмейстерского балла. Играть с ним было трудно, изнурительно, да и сам он вставал из-за доски, точно машину угля разгрузил. Обычно отец успевал сыграть с сыном три-четыре раза, прежде чем завершилась партия с его другом.

Серега играл легко, увлеченно, совсем не думая об «очке». Все его страсти поглощал процесс игры, ее драматургия. Особенно обожал выкручиваться из безвыходных положений, в которые, надо сказать, попадал довольно частенько, потому что в вихре излюбленных атак жертвовал фигуры напропалую. Меж собой друзья играли всегда результативно, почти без ничьих. Серега либо ловил друга на приманку жертвы и стремительно взламывал его оборону, добираясь до короля, либо терял свое войско перед «крепостным валом»… Борьку отец называл солидно — мастером изнурительной обороны, Серегу — гусаром, за эффектные, да не всегда обдуманные жертвы. Сам, предпочитая играть в умеренно комбинационном стиле, отец искренне уважал в своих юных противниках индивидуальности, радуясь им. Пожалуй, именно понятие об индивидуальности, непохожести составляло стержень ею педагогической да и житейской философии.

— Быть на кого-то похожим — какая ерундистика, — говорил он почти возмущенно. — Будь сам собой, проживи свою жизнь, и тебе, и миру, многообразию его, от этого больше пользы будет. Даже Эйнштейн второй не нужен… Он все сказал, что мог, что должен был сказать. Но продолжение его, вторую ступень его интеллекта, так сказать, — миром просим.

К Серегиным метаниям он относился терпимо, даже уважительно, сдерживая естественное беспокойство матери. Особенно когда сын, окончив школу «рядом с медалью», решил сразу не поступать в институт, а прежде осмотреться как следует в мире профессий. Устроился на консервный завод. Вначале разнорабочим, потом, после краткого обучения, в слесари-наладчики перешел. Через полгода в военкомате предложили допризывнику Крутову приобрести шоферскую специальность. Возражать не стал, окончил курсы и, не воспользовавшись второй попыткой абитуриента, до самой армии работал шофером.

Мать, конечно, высказывала свое отношение. С житейской простотой, в которой ударным доводом было — «как у людей», — она давала советы, словно порошки и таблетки прописывала, зная лишь принцип действия лекарства, но не вникая в его мудреный химический состав. Отец же в своих размышлениях любил исходить из химической формулы бытия. Серега вначале недоумевал и горячился, когда родители, высказав по его поводу совершенно противоположные мнения, вроде бы соглашались друг с другом… И только со временем понял, что оба они заботливо оберегали его самостоятельность в выборе жизненного пути, предоставляя ему самому сказать последнее слово.