— Ехать надо, братцы, ехать…

Иван поморщился, то ли от его слов, то ли глаз снова беспокоил, и стал рассуждать вслух:

— Смотаться, конечно, можно бы, пока начальство в отлете… Но слушай сюда. Вкруголя до станции все двести… Да и не пройдешь нынче — низины плывут. Бултыхнешь — и медведи не помогут. Есть еще, правда, путек — через деревню, а там по реке на поселок.

— А по реке как, на камере?

— Зачем, там у меня магарычник один есть из охотников. Харитон. Я ему бензину на мотор подбрасывал. К нему, а он уж сплавит… От поселка до станции вовсе ничего — верст двадцать. Там и автобус должен бегать…

— Так ведь четыре двадцать…

— Это ж по Москве. Прибавь наши три — самый раз. А не хошь на автобусе, хватай таксиста! — хохотнул Иван.

— А до деревни как? — включился в обсуждение маршрута и Миша.

— Туда-то я мухой на своем «стриже» доброшу. — «Стрижом» Иван звал свой «газик». — Верст тридцать, всего ничего, и дорога верхом идет… Мой след еще остался. Недели две, как был там.

— С твоим-то глазом? Да Марьяша нас живьем слопает, когда узнает, что ты за баранку сел. И Катухину нельзя от своих движков отлучаться.

— Серега, а ты ж десантник, мастер на все руки от скуки… Сам же баранку крутишь, — припомнил Иван.

— Да крутить дело нехитрое, было б что…

— Так чего мы сидим треплемся, — подскочил Иван, — об лежачий камень, как говорится, и комар носу не заточит. Айда-пошли.

Иван недавно проглотил в который раз «Угрюм-реку», свою, по его выражению, «кабинную книгу», и теперь хохмировал поговорки подобно шишковскому мистеру Куку. И пока они шли к машине, он каламбурил, выдавая словесную стружку, навроде «назвался груздем — не в свои сани не садись». И, усадив Серегу за руль, пожелал ему «ни пуха, ни топора»…

Серега с удовольствием послал его к черту и газанул так, что машина дернулась, скребанув раскисшую почву всеми колесами, а потом пошла-пошла с легкой пробуксовкой, покачиваясь, как утка, из стороны в сторону.

Может, Серега и не взялся бы за это пропащее дело — одному мотать в ночь через тайгу, — когда, если рассудить спокойно, вовсе ни к чему горячку пороть, а решить все на радиоволнах. Им один черт, что день, что ночь, что Крым, что Нарым. Даже ночью повольней на местной линии. Связался бы Миша с кем надо и отправил на имя начальника или диспетчера Узловой радиограмму для Лены из седьмого вагона. Мол, так и так, товарищ Прохоров находится при исполнении, пасет Макаровых телят, где тому и не снилось гонять их. А посему к назначенному сроку прибыть не может, но шлет приветы, любит-целует и все такое. В общем, как говорится, подробности письмом.

Можно было, конечно, и так, если рассуждать спокойно. Только вот спокойно Серега почему-то и не мог рассуждать. А тем более бездействовать, Нетерпеливое желание бежать, катить, плыть, лететь охватило его сразу же, как только он постиг смысл радиограммы. И он бы, пожалуй, не сумел толком объяснить ребятам, да и себе самому, почему его вдруг неистово потянуло в дорогу…

Просто действительно был случай…

Первый раз тогда Серега выходил с Прохоровым на точку. К вечеру намотали на сапоги километров тридцать, а не отмерили и половину пути. Шли по азимуту, старались не вилять. Даже лесные завалы, где можно, ходили напрямую. Иные попадались такие древние, обросшие мхами, трухлявые, что руки в стволах утопали, как в живом теле. И с непривычки Серега всякий раз ожидал какой-то напасти — змея зашипит иль еще какая иная зверюга выскочит. Но змеи не шипели, а обманчивые, прочные на вид, да немощные на поверку сучья истлевших валежин несколько раз подводили его, и он срывался, не больно, но позорно для самого себя ушибаясь, пока не приноровился. Но все равно ему, ростовскому степняку, было в диковину и в жалость видеть такое обилие леса, пропадающего зазря… Ручьи у речушки они бро́дили. Да не всякую с первого захода удавалось одолеть. Тогда помечали на своем берегу ориентир — засеку на приметном стволе либо какой из мхарей валунных приглядывали и шли вверх по течению — переправу искать.

Одна разгульная попалась — глубокая, с топким берегом. Верст пять на себя взяла, пока не набрели на горловое место. Спихнули еловую лесину на плав — и по ней. Прохоров первый проворно, на полусогнутых, прошершавил подошвами ствол и там, где он, утопая, должен был окунуться в воду, сноровисто оттолкнулся и растяжным, прыжковым шагом перемахнул остаток речушки. Серега, обманутый легкостью его прыжка, поспешил ступить на переправу, когда она еще ходила ходуном на текучей воде; излишне самоуверенно, не сгибаясь и не пружиня в коленях, сделал по ней десяток шагов; запоздало, уже когда еловый комель погрузился в воду, оттолкнулся — и был наказан… Нога соскользнула, прыжок получился неуклюжим, и Серега ухнул по пояс в реку. Если бы еще Прохоров не подстраховал, он бы и рюкзак окунул, завалившись на бок.

«А еще десантник, в матчасть твою дивизию», — мысленно окрестил он себя присказкой старшины, выбираясь на берег. Пришлось стягивать одежду, отжимать и вновь напяливать сырое. Прива́лить было рано, и Серега не принял предложение Степаныча обсушиться. Да тот и не настаивал. По лету, даже такому холодному, в шагу скорее сохнет. А если поторапливаться, то и вовсе мокнуть начнешь. Вон спина и так теплом дышит. Берегом они спустились до своего «осьминога» — огромного, омытого дождями корневища, — взяли азимут и вновь стали продираться сквозь влажные, замшелые, с погребным духом, скорее больше завалы, чем заросли…

Потом долго брели согрой, унылой и бесприютной как сама усталость, которая за день словно перекладывала во все части тела тяжесть рюкзака, не забывая удваивать-утраивать его вес… И от этого и спину, и плечи, и руки, не говоря уже о ногах, гудевших точно лэповские провода, Серега начинал ощущать как бы отдельно… Даже щеки его, куда уж как припаянные к скулам, и те, казалось, обвисли и вот-вот при следующем шаге шлепнутся в зыбучее сплетение трав и корневищ, где чавкала, хлюпала, чмокала, обильно высачиваясь под сапогами, то зеленоватая, то мутно-темная, то ржавая до красноты вода. Случалась и чистая, как после доброго ливня на лугу. И, обманутый ее чистотой и похожестью на ту, из детства, теплынь которой еще помнят ноги с босой поры, Серега тянулся к воде рукой и невольно отдергивал, ощутив ее отчужденную студность. Июньское солнце тоже не баловало тайгу. Оно покачивалось над темным, с сизой прозеленью, волнистым охолмлением леса, то касаясь верхушек деревьев, то отрываясь от них, словно собиралось с духом, прежде чем окунуться в его омутовую стылость. Плотные тени от деревьев-кривуляк и редкого кустарника причудливо ложились поперек их пути, и Серега то и дело вздрагивал и непроизвольно старался выше поднимать ноги, словно боялся споткнуться. Только ноги не очень-то слушались и все в том же однообразном ритме пружинили на зыби…

В дружках Прохорова Серега не ходил, хотя тот и привечал его иногда разговором, тезкой звал, чувствуя любознательность парня, ненавязчиво открывал хитрость таежного житья-бытья. Вначале, когда лесом шли. Степаныч знакомил его с поисковым ремеслом, вместе прокладывали маршрут по карте, описывали береговые обнажения… Не забывал Прохоров и зеленый мир представлять. Даже грибы показывал. Серега и узнавал-то одни мухоморы и, восхищаясь их броской нарядностью, пытал:

— Степаныч, и почему вот вредный, ненужный, а красивый такой?

Степаныч невесело тогда усмехнулся чему-то своему и ответил по-старшински, поучительно:

— Это мы только со своей «кочки зрения» можем так судить — «вредный, поганый»… А в природе ничего лишнего не бывает… все к месту… Да и мухомор, если хочешь знать, лосиная аптека… Лоси их за милую душу уплетают, что ты чебуреки какие-нибудь… — сказал и замолчал.

А на согре так и вовсе словно оглох и онемел. Раза два пытался Серега заговорить с ним, но Степаныч не откликался. То ли усталость сказывалась, то ли он какую нелегкую думу к ней добавил и около часа брел не оглядываясь и не останавливаясь, не говоря, долго ли еще так чапать. Серега втихомолку ругал эту болотную чваку, прочвакавшую все мозги; комаров, которые давно уже принюхались к хваленой защитной мази и чихать на нее хотели: пикируют один за одним в нос, в глаза, в рот, угрожающе, на высокой ноте зудят, попав в ухо. Досталось и молчуну Прохорову. Хоть бы слово сказал, подбодрил, отвлек. Не заводные ж. И снова, в который раз за день, вспомнился старшина. Уж он-то не позволял «вешать носа». Даже в учебных рейдах по тылам, когда они, высаженные десантом, должны были днем и ночью одолевать сотни километров, таясь от всего живого, чтоб муха не услыхала и сорока не сосчитала, он умудрялся поддерживать высокий моральный дух личного состава песней. Петь учил про себя, на что Яшка Синев, ротный Теркин, не преминул слукавить: «А про меня-то песни и нет, товарищ старшина. И про Васю есть, и про Мишку, и про Ивана с Марьей… А меня обошли…»