А потом тихо-тихо. Ни дождя. Ни шепота. Видения какие-то странные: многоцветные, расплывчатые, знакомые и невероятные… И легкость летучая по всем теле. Сон наяву или явь во сне…

Очнулся от шороха. Открыл глаза. Оля в неудобной позе пытается надеть купальник. Взгляды встретились. Оля переполошно скрестила руки на груди: «Отвернись». Но он, пребывая во власти видений и прозрения своего, потянулся к ней, и она подалась навстречу…

Когда они все же выбрались из своего убежища, мир предстал таким же распахнутым и ясным, словно и не было никаких градобойных туч и ливней. Разве что дышалось вольней от свежести, смирившей зной, и солнце прошло свои дневные высоты. Да и они сами были в этом мире уже немножко не те…

Возвратили к жизни расстрелянный градом и размытый ливнем костер, просушили одежды, набросились на еду, и говорили, говорили и не могли наговориться… Их словно прорвало. Оказалось — так много не сказано о себе, не оговорено, не спрошено, что, случалось, говорили одновременно или перебивали друг друга встречными вопросами, а потом хохотали сами над собой…

Но вот солнце скатилось до горизонта, и они, притихшие, стоя провожали его. Здесь-то и назвала Оля его богом своим. А он вдруг впервые за этот огромный-огромный день почувствовал, как уходит его всемогущество, и, словно пытаясь удержать его, так крепко обнял Олю, прижимаясь грудью к ее спине, что она неожиданно воскликнула: «Ой, Сережа, я сердцем слышу твое…» И тогда он и сам ощутил кожей груди тихое биение… То ли свое, то ли ее…

Потом они долго сидели у костра, незаметно утопая в сумерках, И чем круче замешивались сумерки, тем теснее прижимались они друг к другу и ярче разводили огонь. Но костер был бессилен вернуть день. И все же они не стали его гасить. И, отплывая, все оглядывались. И когда свет костра, приглушенный темнотой и расстоянием до огонька свечи, вдруг совсем пропал, они знали, что он еще горит. Но этого сознания для Сереги оказалось мало, и он, ни слова не говоря, развернул лодку в крутом вираже и вновь повел ее к острову. И лишь услышав Олино «горит», и увидев зыбкое свечение островной тьмы, Серега так же молча, но уже по размашистой дуге, вернулся на прежний курс и больше не оглядывался и не сбавлял скорости, с холодком в душе отмечая, как приближается, разгораясь, огромное кострище полуночной станицы.

Вначале холодок этот осознавался как следствие предстоящей разлуки. Утром Оля уезжала домой в Ростов, да и его солдатские каникулы упирались в дорогу. В общем, это было так, хотя и не совсем. Ведь впереди у них еще целый день. Да какой день — сутки, а то и больше. Само собой разумеется, что он проводит Олю до Ростова, до порога дома ее… «Как можно не радоваться этому, не жить ожиданием нового дня?» — сам себя спрашивал Серега, но ощущение душевной смуты не проходило и влекло за собой странные неотвязчивые мысли, которые и потом будут являться ему не раз.

Серега смотрел на Олю, вернее, на ее силуэт, темневший все в тех же полутора метрах, что и утром — и ощущение неминуемой потери не покидало его. С каждой минутой это расстояние меж ними как бы увеличивалось, как утрачивались черты ее с заходом солнца… И теперь, сколько ни добавляй оборотов своему «Вихрю», не приблизиться к ней ни на сантиметр… как мог это делать он в любое мгновение там, на острове, в дне ушедшем…

Конечно, и сейчас он может дотянуться до нее рукой, обнять и посадить рядом с собой. Но не делает этого. И не потому, что не хочет. Элементарные правила безопасности при вождении лодки с мотором запрещают это… Условность? Да. И теперь подобных условностей будет все больше и больше. Условность, что она уйдет сейчас на целую ночь к Люське и до утра он не увидит ее, будто и не было ее никогда…

Он смотрел теперь на все с высоты своего прозрения — Оля самый близкий, самый дорогой, самый желанный человек для него… И там, на острове, все его чувства и ощущения были в ладу и согласии с действительностью. Что будет завтра? Послезавтра? Через месяц? Через год?

На рассвете он вновь метнется во вчерашний день. Каждая деталь острова вызовет в душе радостное восклицание — «было». И душа выплеснет признание — небу, солнцу и миру всему… И вместе с тем он поймет, что одному-то как раз и не следовало туда возвращаться…

На следующий день «Ракета» понесла их стремительно вниз по течению, и Серега невольно посетовал на бездумную торопливость подводных крыльев. В считанные минуты они достигли острова. С ветровой палубы хорошо был виден песчаный мыс. Оля узнала его и обернулась к Сереге с радостно-вопросительным взглядом. Он подтверждающее кивнул ей и обнял за плечи. «Смотри, костер наш! — Оля указала рукой на темное пятно кострища. — Ой, а это что?! — тут же воскликнула она, различив на песке шагающие метровые буквы, выложенные крупной речной галькой: «Я люблю тебя!!!» Серега ничего не ответил, лишь сильнее стиснул Олины плечи. А она неотрывно смотрела на песчаную страницу, пока ту не сменила зеленая, на которой уже без букв и восклицательных знаков их души читали и перечитывали такую простую и такую необыкновенную историю одного дня, кажущуюся невероятной, и только руки его и ее плечи удерживали, подтверждали реальность острова, его рассвета и заката, ливня, града и полного крутого солнца в прокаленном синевой небе. И сказанных слов. И прозвучавшего смеха. И молчания, молчания, молчания. И тишины. И глубины взглядов. И смешанных дыханий. И ласковых рук. И восторга тел.

Оля резко повернулась и, не обращая внимания настоящих рядом людей, уткнулась лицом в Серегину шею.

Пожалуй, это было одно из последних мгновении, когда он чувствовал себя всемогущим.

Удар был несильным, упругим. Нос лодки стал забирать куда-то вверх, и Сереге показалось, что сейчас его запрокинет назад, и он инстинктивно сжался и заглушил мотор. Подавшись еще вперед и вверх, как на горку, лодка замерла, слегка покачиваясь. Серега осторожно извлек из кармана куртки круглый фонарь и, осветив нос лодки, привстал. Но не успел он распрямить ног и как следует оглядеться: лодка, кренясь, стала сползать набок по упружистым осклизлым веткам павшего в воду дерева, в крону которого и угодил он впотьмах. Как завороженный следил он за сползающим носом лодки и едва не свалился за борт, когда лодка, освободившись, хлюпнула носом о воду и сильно закачалась на плаву. Серега, потеряв равновесие, упал на сиденье и вцепился обеими руками в борта. В воду же плюхнулся фонарь. Несколько мгновений перед глазами был только угасающий желтый кругляшок тонущего фонаря, а потом тьма сомкнулась и стала вовсе непроглядной. Лодку разворачивало. Затихал плеск потревоженных ветвей. Смыкалась тишина в жутковатое безмолвие…

Серега не шевелился, ощущая, как постепенно им овладевает оцепеняющее чувство одиночества, затерянности, подобное тому, которое пришлось испытать еще в школьном турпоходе, когда он среди ночи отправился купаться в море. Не то чтоб на спор, а просто себя проверить хотелось…

Отплыл чуть от берега и лег на спину. Справа — в полсотне метров берег, хоть и невидимый почти, но ощущение опоры, уверенности, жизни. Слева — подумать страшно: вода, вода… На сотни верст, аж до самой Турции, то есть практически до бесконечности — бездна и тьма… Любая неведомая тварь может тебя схватить — и поминай как звали. Да что там схватить — достаточно прикоснуться. Левый бок онемел, будто растворился: ли кожи, ни мышц, ни ребер не ощущаешь… Одно только обнаженное, беззащитное сердце испуганно гухает в бездну и, как во сне, опоры не находит и все больше проваливается куда-то. Руки и ноги стали невольно подгребать к берегу, который обозначился из темноты шорохом пляжной гальки, а затем и Борькиным хриплым кричащим шепотом: «Сере-ога!» Сердце радостно скакнуло на зов, однако Серега не откликнулся, выдерживая марку бесстрашного испытателя. Но Борька, видно, натолкнулся на его одежду и не думал уходить. Шепот повторился. Зная, что друг теперь не отстанет, и радуясь этому, Серега как можно недовольнее подал голос: «Чего тебе?» — «Ты что там делаешь?» — «Раков ловлю, не видишь?» — «Не вижу». — «Так они ж черные-е…» — «А-а», — протянул Борька, как всегда с запозданием поняв, что его разыгрывают…