— Спокойно, Борода, мы люди не мелочные. Что стряслось?

Серега, еще не отдышавшись, молча протянул радиограмму, ставшую ему своеобразным мандатом.

— Зазноба?

— Да не моя, товарища. Он в тайге, далеко. А ей бы очень надо сказать кое-что…

— Ну, раз надо, значит, скажешь, — отрезал мужчина, вернул радиограмму и, тесно повернувшись в узком проходе, шагнул к распахнутой дверце кабины. В том, что он был здесь за хозяина положения, Серега не сомневался. Как скомандовал, как говорил с ним, как прошел эти несколько шагов с развальцей и остановился у пульта, словно в рубке корабельной: не присел, не примостился, а врос в пол, который, казалось, даже покачнулся из стороны в сторону — то ли от его, Серегиной, усталости, то ли от внушительной флотской поступи машиниста. Серега и сам не из хилых телом, в роте одним из правофланговых ходил. Но рядом с машинистом, который был чуть повыше его, на два «чуть» пошире, погрудастей, поплечистей, ощутил себя неуютно маленьким, ослабленным. И только юношеская фигура Леши, напряженно застывшего у штурвала, немного уравновесила это ощущение. Но все равно Серега с первой минуты почувствовал подчиненность, зависимость, готов был исполнять команды с полуслова, не задавая лишних вопросов.

А машинист тем временем, бросив взгляд на хронометр, склонился над маршрутным листом:

— Та-ак, два сорок московских у нас натикало. График держим. Только станцию мы проходим после пассажира и потому минут на семь запаздываем к нему.

Семь минут в таком деле все равно что час, что сутки, то есть пустой номер… И Серега это прекрасно понимал, но не спешил отчаиваться. Было в тоне и во всем облике машиниста что-то обнадеживающее, чему он доверился сразу и поэтому молча разместился на указанной ему откидной «сидушке» у левого обзорного окна.

Машинист не заставил себя ждать.

— А ну-ка, Леша, давай повеселее, здесь полотно некапризное, позволяет, — бросил он помощнику и оглянулся на Серегу: — Что вид пеньковый? Всю ночь вахти́л?

— Да вроде того…

— Тогда отбой тебе. По сотне минут на оба глаза имеешь… — сказал — приказал. А сам вновь к помощнику: — Дуй, Леша, как на первое свидание… И спеши, и оглядывайся. Или ты без оглядки летел? У меня, помню, с этим делом полный конфуз приключился. В назначенное место прибежал чуть ли не на час раньше, а потом — чем больше ждал, тем сильнее меня мандраж пробирал. И кончилось тем, что в кусты спрятался. А когда подружка моя заявилась — духу не хватило из засады выбраться. Притаился, что называется, — ни дохнуть, ни скрипнуть. Она в двух шагах ходит по тропке, на часики посматривает и напевает что-то не больно веселое. Надо бы мне хоть «ку-ку» сказать иль прокукарекать шутливо да выпорхнуть к ней: мол, так было задумано… А я пристыл себе на корточках — и сижу, не шевелю ушами. Потом Лизка, так звали девчонку, то ли сопенье мое почуяла, то ли и впрямь какая телепатия имеется, в общем, остановилась напротив и разглядела… Взгляды наши встретились. Несколько секунд она молча таращилась на меня, да как всхлипнет смехом: «Ой, мамочки мои, не могу, ой, умора!» — и бегом прочь к подружкам своим. Они ее поблизости где-то ждали. Слышу хохот. Это она, язва, им нажужжала про меня, мол, что я со страху… Ну, в общем, ясно, что в кустах делают…

Долго я после этого девчат десятой дорогой обходил. Потом, помню, Лизка сама прощения просила. И обида вроде прошла. Да вместе с ней, видать, и все остальное. А когда в ухажерскую смелость вошел, то и сам стал помучивать их род. Должно быть, что-то нехорошее осталось от той зряшной насмешки. — Машинист оглянулся на Серегу: — Не спится, Борода? Оно и понятно, не за дровами едешь… Это ты верно делаешь, что едешь… — Помолчал, глядя в даль светового тоннеля, который штолил в ослабевшей тьме прожектор тепловоза. — Лена, значит… Это хорошо, — протянул он раздумчиво и снова взглянул на хронометр: — Добавь, Леша, не скупись…

Рука помощника, лежавшая на штурвале, дернулась вниз, а сам он, не отрывая глаза от дороги, привычно продублировал команду.

Тепловоз, несмотря на приличную скорость, шел устойчиво, без обычной паровозной натуги, лишь слегка покачиваясь из стороны в сторону. Видно, и впрямь полотно было некапризное, да и сам стальной конь, вобравший в себя силу многотысячных табунов, был ретив и свеж. Приглушенно ухали за спиной дизели, отдаленно грохотал состав, время от времени попискивал прибор бдительности. Серега удивленно озирал кабину. Даже в неярком освещении была заметна ее парадная чистота: поблескивали металлические части приборов, лоснилась заводская покраска стен, широкий обзор открывала застекленная панорама. Все это — чистота без оглушающего шума и грохота и машинист, стоящий в центре, расставив ноги — напоминало скорее корабельную рубку, нежели ушедшие в прошлое локомотивы, которые еще в Серегином детстве проносились в горячечном беге мимо их станицы или же, могуче попыхивая, ненадолго коротили свой ход у станционного домика. Однажды, еще в дошкольную пору, Сереге случилось побывать в будке машиниста маневровой «овечки». Ничего, конечно, похожего, разве что те же рельсы впереди… Но сколько тогда было впечатлений и распирающего душу восторга! И дышащий жаром зев топки, и свистки-гудки, и таинственные рукоятки управления, и сами паровозники, пропитанные мазутом и угольной пылью… Вкус угольной пыли, правда, он познал тогда же, помогая кочегару подгребать уголь в тендере: наглотался ее, нанюхался вволю. Но в остальном паровоз так и остался непостижимой мечтой детства. И сейчас, подивившись комфорту нового тепловоза, Серега неожиданно испытал ревнивое чувство за «овечку».

Еще раз окинув взглядом приборы, машинист совсем по-морскому скомандовал:

— Так держать, Леша, и мы догоним день вчерашний! — И, повернувшись вполоборота к Сереге, сказал доверительно: — Знал я одну Лену… С тех пор имя это для меня звучит не просто…

Помолчал, словно раздумывая, говорить или не говорить дальше, но зачин был сделан, и он продолжил:

— В Мурманск вернулся я тогда из очередной своей рыбной кругосветки. Без малого полгода океан пахали. Земля наяву снилась. Только замаячит на горизонте любая — чужая, необитаемая, — глаз к ней тянется. А когда к своему берегу пристали, что и говорить, — голова кругом, ноги колесом, душа нараспашку. С последним бичом лобызаться полезешь. От кассы отваливали что короли: весь мир наш! Деньга карман распирает, а самого — желание сделать что-либо из ряда вон, наградить себя за плавучие монастырские месяцы… Были ухари — по два, по три такси на свою персону заказывали, чтобы от порта к ресторану подкатить. На одной «Волге» сам восседает, весь из себя — «не подходи!» Другая машина шляпу его дранную-предранную обо все параллели и меридианы везет. На третьей — чемоданишко с дырками, наклейками заграничными прикрытыми. И катит себе куражник по городу на автотройке… Таксисты подыгрывали. Провезут с шиком, еще и посигналят, когда наш брат пижон изволит выходить из машины. Ну и расчет соответственно.

Я помню, тоже шиканул: купил огромный чемоданище — и в кондитерский магазин. Дай, думаю, племяшам праздник устрою. У меня их целый взвод. Бухнул чемодан на прилавок и говорю — ссыпайте сюда своих «мишек», «белок», «петушков». Продавщицы глазом не моргнув принялись отвешивать мне весь ассортимент сладостей, а заодно и колкостей: мол, подфартило какой-то, на всю жизнь теперь усластится… И такое прочее. Я не отнекиваюсь, петухом хожу. А когда потянул сладкий чемодан с прилавка, понял, что переиграл: в нем добрых пуда три весу. Не поскупились на леденцы, хохотушки. Фигуру мою, конечно, наперекосяк, однако фасон держу. Едва догужевал до камеры хранения. Перед отходом поезда в парикмахерскую забежал подфуфыриться. Забегал на минуты, а получилось… В общем, не один поезд потом без меня ушел и не скоро племяши дождались своих конфет и ракушек…

— Леша, встречный! — прервал свой рассказ машинист. Помощник подтвердил, что видит, и дал короткий сигнал.