Только какая добыча может быть в зарослях зимнего сада? Даже воробьи — и те на снег не слетают. Ан нет же, таятся в малом полосатом существе повадки могучих предков, не дают покоя.

Длинноволосый, с вислыми усами «попрыгунчик», как окрестил я соседа за походку, куда-то переезжает с молодой женой. Отпочковываются от родителей. В кузове грузовика среди скудной мебели молодой хозяин независимо развалился на узлах. Рядом на корточках пристроилась светловолосая подруга. Машина тронулась, увозя со двора два моих греха.

«Попрыгунчик» несимпатичен мне, хотя я его совершенно не знаю. И потому каждый раз при встрече делаю над собой совестливое усилие: не греши напраслиной на человека.

Глядя на нее, я грешу совсем по-другому. Но уже не взываю к совести. Симпатия — грех благородный.

Березку посадили у особняка. Тянулась она, тянулась и скоро стала вровень с крышей. А потом и вовсе свысока глянула на жилище хозяина, сделавшего ее когда-то горожанкой, расшумелась на вольном ветру…

Но вот особняки снесли, а на их месте стал подниматься многоэтажный корпус. И рос он так быстро, что не успела березка опомниться, как в одно лето снова в подростках оказалась…

Притихла, перестояла зиму покорная, а весной потянулась к пятому этажу…

Сон укутывал сладким туманом, вселяя в тело невесомость, а потом вдруг отступал, гонимый дыханием неосознанной тревоги, которую мы всегда выдумываем себе, если все вокруг подозрительно долго кутается в радости и удачи…

«Так не бывает», — нашептывает видавший виды скептик-мозг…

И сердце, очнувшись, соглашается с ним и ждет с минуты на минуту какой-либо напасти…

Так и живем, мерцая: то светом радости, то тенью сомнений.

Автобус Курск — Тим притормозил возле ватаги школьников, сбившихся на краю шоссе. Пока шумливая братия, подталкивая друг друга, взбиралась по крутым ступенькам автобуса, расцвечивая салон букетами, бантами, голосами, вдали показались еще две компании.

Водитель, совсем молодой еще парень с пышной смоляной шевелюрой, терпеливо ждет минуту, другую, скосив глаза на зеркало заднего вида…

И все пассажиры оживились, заулыбались, потянулись к ребятам с расспросами… Даже суетной мужчина с плоским портфелем и при шляпе, до этого то и дело нетерпеливо поглядывавший на часы, завел разговор с белобрысым мальчишкой, по всему видать, первоклассником.

Подобрав всех школяров, автобус продолжил путь и через три-четыре километра вновь остановился. Водитель распахивает для ребят обе двери и, оглушенный их громким разноголосым «спасибо», смущенно улыбается и кивает им вслед.

И когда автобус трогается, все оборачиваются на ребят, потянувших гуськом к новенькому домику школы.

Какое удивительное, радостное, хмельное чувство испытывает человек, ощутив себя творцом мысли оригинальной…

От мысли-открытия «для себя» человек растет до мысли-откровения «для других»… И высшее — для потомков..

Диоген жил в бочке из-под вина, по опьянял себя мыслями!

Нам было тогда от восьми до двенадцати, и «война» поглощала все темы и сюжеты игр. Построили однажды землянку, устлали ее пахучим сеном и спрятались в ней от дождя. Лежим вперемежку — мальчик, девочка… Пригрелись, притихли.

Вдруг сделалось как-то необычно. И не сразу понял, что виной тому рядом лежащая Олька. Было приятно вдыхать запах ее волос, щекотливо прижатых к моему носу, ощущать теплоту ее мягкого тела, все жарче проступающего сквозь тонкое платьице, сжимать коленками ее случайно попавшую ногу…

Наплывало что-то неведомое, сладкое, мутнящее…

Все стряхнул испуганный крик Тайки, самой старшей из нас:

— Сейчас же встаньте!.. От этого могут быть дети!!!

В буфете кинотеатра девушка, глядя на пирожные, выставленные в витрине, со вздохом сожаления поведала своей подруге:

— А Сережка так и не взял мне тогда…

— Что?

— Да пирожное… Я сказала, что не хочу, а он и не взял…

Милая женская логика…

В детстве-отрочестве уличные атаманы-разбойники, далекие от мира искусств, мы отчаянно язвили по поводу балета:

«Во цирк… Он ей в любви объясняется, а она как заводная вертится, руками машет…»

А потом однажды в хрупком облике балерины вдруг распознал черточки любимой девчонки, и раздражение растаяло без следа. И музыка, и движения слились в ощущение маленького чуда и вошли в сердце — знакомые, понятные, желанные…

За окном еще тьма студная покоится на озябших опорах фонарей, а утро уже пробивает свою тропу в день. Зимою звук раньше света встает. Заря, глаз не показав, голос подала галчиным гомоном: с тополиных высот им виднее начало ее прозрения. И город отозвался накатом утробного гула фабричных цехов, над которым лишь изредка взлетали то вскрики автосигнала, то перезвон отдаленного трамвая.

И вдруг сквозь этот неясный, расплывчатый шум — отрывистое, энергичное, четкое: «Тук! Тук! Тук!»

И сразу же на сумеречном экране улицы вспыхнул тонкий стремительный силуэт… Скорее представился, нежели обозначился. И вся его реальность сейчас на кончиках каблучков: «Тук! Тук! Тук!» Но сердце — самый чуткий и необычный локатор — эти короткие искры-звуки обращает в волнение завершенное.

Женщина идет!

Как первой вестнице дня, ей одной дано соперничать с солнцем в сердце мужчины.

На лыжне девчонка, у девчонки — косы. Тугие каштановые плети бьют по спине, запрокидывают голову в гордость, смущают прохожих своей неожиданностью.

Косы, косы… Когда еще мода, капризная шкода, вернет вас нашим милым?!

Автобус остановился у переезда, пропуская севастопольский поезд, и потянулась вслед за вагонами светлая грусть о далеком море…

— Во! Деревня поехала, — вдруг неожиданно громко произнес стариковатый уже мужчина в фетровой зеленой шляпе далеко не городского вида.

— Ну что вы, поезд как поезд… Зачем хаять, — примирительно возразила рядом сидящая женщина.

И мне в первую минуту послышалось непонятное пренебрежение в его реплике…

— Да нет, целая деревня хат и людей, говорю, поехала, — кивнул мужчина разъяснительно вслед поезду.

Вот он, оказывается, о чем. Удивился человек, а его осудили.

Два малыша на детской площадке завозились вокруг старой игрушечной машины. К ним подошла юная мама:

— Что такое? Почему не даешь ему машину, Леночка? — спросила она добрым голосом.

— Он нехорошо просит.

— Сережа, попроси лучше. Скажи: «Дай, пожалуйста!..»

— Отдай, пожалуйста, мою машину.

— На… — протянула Лена игрушку.

— Теперь он хорошо попросил?

— Ага.

Убежали довольные оба.

Молодые березы радуют глаз девичьим удивлением, зрелые — дурманят голову сладостным соком. Ветер, продувая рощу, разряжается в цвета и запахи весенние — молодец молодцом: упруг, свеж, вихрист…

Посреди тропы, охмелев от весны, обнял парень девчонку. Ветер треплет, теребит красное платье, словно ревниво-завистливо хочет расторгнуть объятья… Но тщетно. Тонкая рука с раскрытыми пальцами отпечаталась на широкой спине прошлогодним кленовым листом.

Бездетная, она каждое утро подолгу хлопочет над цветами: рыхлит землю, поливает и улыбается им — подрастающим и цветущим — как малышам.

Человек, взращенный, не может не растить других…

— Что рисуешь, доча?

— Дом.

— А почему он без окон, без дверей?!

— Потому что там злые люди живут…

Над Окой у ажурной металлической ограды могил Поленовых задержалась толпа отдыхающих, совершающих обзорную прогулку. Массовик сказал несколько заготовленных для этого случая фраз и умолк. Притихли и остальные, кто с благоговением, а кто с любопытством всматриваясь в простое, заматеревшее от времени каменистое надгробье, сокрывшее прах художника и его жены, — основателей и первожителей этого приветливого русской душе местечка, где теперь вот собрались они на беззаботье отдыха и еще не успели как следует обвыкнуться с его вольными одежками. Держатся скованно, на часы зачем-то поглядывают, с готовностью подчиняются всяким необязательным командам…