Немного погодя Мими снова подула в свисток, и снова ей ответил другой, уже гораздо ближе. Певичка беспокойно оглядела себя: все ли в порядке — одежда, прическа. Что делать: женщина есть женщина! Даже ночь не в силах изменить их привычек. Мими поднялась, сделала несколько шагов вниз по течению ручья, где было больше воды, чтобы хоть в этом зеркале разглядеть себя при свете луны. А рядом с нею гляделась в воду нежная лилия, такая белая, такая красивая, такая невинная. Но ведь и у нее есть тень! И бедная Мими вдруг застеснялась, будто лилия была живым существом, способным подглядывать. Будто не пристало им обеим глядеться в воду ручья в одном и том же месте.

Вздохнула девушка и пошла дальше. Острый слух ее уже различал шорох приближающихся шагов. Мими перешагнула через ручеек, пошла навстречу шагам, все время внимательно осматриваясь: не подглядывает ли чей предательский глаз?

Но вокруг простиралось лишь царство растений. Величественная тишина застыла и на горах и в долинах. Только где-то очень далеко в горах звучали нежные звуки свирели. И там тоже чье-то сердце любит. Но что это? Пара горящих огоньками глаз на каменной стене утеса… Ах, это олень!

Боже, какие у него роскошные рога! Что, если и сейчас, как в сказках «Тысячи и одной ночи», люди с помощью джинна могут превращаться в животных и этот вот рогоносец — не кто иной, как Балашша!

Но нет, это был самый что ни на есть обычный олень, и смотрел он не на Мими. Да и сумей он рассказать оленихе о том, что разглядел в темноте, — много ли постиг бы он своим оленьим умом? Разве только то, что сначала между деревьев двигались две тени, а затем они слились в одну, неподвижную.

Через час с небольшим Мими в промокшей от росы юбке и башмачках вернулась домой. (Для таких похождений ой как нужны сапожки!) Она была печальна и задумчива. Балашша все еще не проснулся. Мими принесла из спальни подушку и положила ее под голову барону, нежно и ласково погладив его по красивым, вьющимся волосам.

— Вот видишь, глупец! — прошептала она. — Не любил бы ты меня так сильно, мог бы и дальше любить…

Свесившуюся ногу барона она, как добрая жена, ухаживающая за дурным мужем, положила на диван и вновь повторила шепотом:

— И дальше мог бы любить, если бы любил меня меньше!

После этого она погасила свечи, оставив только одну, но и ее поместила в самом дальнем углу столовой, на камине, — чтобы свет не мешал барону спать. Сняв с гвоздя ягдташ Балашши, Мими вышла с ним в другую комнату. То, что женщины любопытны, — ни для кого не новость. Впрочем, вскоре она принесла сумку обратно и повесила ее на прежнее место, а сама, стоя в дверях, долго и печально смотрела на спящего — так в спектаклях изображают молчаливое прощание.

Заботясь о бароне, она заглянула даже в людскую и наказала старому гусару, камердинеру барона:

— Я сейчас лягу спать, а барон, по-видимому, ночью проснется. Так что вы уж не ложитесь. Может быть, вы еще понадобитесь ему сегодня.

Балашша и в самом деле вскоре проснулся. Звонок его поднял на ноги прикорнувшего старика.

— Что прикажете, ваше сиятельство? — мигом вбежал тот в столовую.

— Лошадь готова?

— Сейчас подведу. Только, может, лучше бы ваше сиятельство утра дождались?

Балашша был обходителен с прислугой и охотно вступал в беседу с людьми.

— Нельзя, старинушка! Пообещал я одному чудаку по делу, для меня жизненно важному, еще вчера вечером приехать в Дярмат. Если не доберусь туда к утру, он, чего доброго, передумает да и уедет!

— Неспокойно нынче в лесу-то…

— А что такое?

— Очень уж, видите ли, изголодались эти грабители…

— Ну, разве они посмеют меня тронуть!

— Говорят, Круди сердит на вас, ваше сиятельство!

— Пусть только сунется этот негодяй! — Зеленые гневные огоньки блеснули в глазах барона. — В ягдташе у меня мой верный кухенрайтер.[67] Попадет Круди ко мне на мушку, не придется ему больше хлеб жевать.

— А если их много?

— Не может того быть, дядя Катона! Слишком горды эти псы, чтобы вдесятером на одного нападать.

— Может, лучше будет, если я провожу вас?

— Ну вот еще! — вспылил барон. — Веди коня.

Балашша надел шляпу, снял со стены ягдташ и пошел следом за гусаром по коридору, освещенному «масляным стаканом». Это было весьма примитивное приспособление, представлявшее собою обычный, наполненный растительным маслом стакан, на поверхности которого плавал продернутый через деревянный кружок горящий фитиль.

Светильник отбрасывал вокруг себя грязновато-рыжий крошечный кружочек света, но Балашша даже при его слабом мерцании разглядел преследовавший его нынче призрак. Барон вздрогнул и прошипел:

— Опять эти проклятые башмачки!

Башмачки стояли на стуле перед дверью в спальню Мими. Видно, слуга, вычистив их, поставил на стул, чтобы горничная отнесла утром госпоже. Ну, ничего, отнесет завтра она только один башмачок!

Оглянувшись украдкой, барон быстро наклонился, взял со стула одну туфельку и сунул ее в ягдташ.

Мгновенье он колебался… Не войти ли ему в спальню? Не взглянуть ли на милую, как почивает она там, на белоснежных подушках? Пожалуй, можно бы! А если дверь из коридора заперта, другие открыты. Та, что ведет из спальни в покои. Через щели в старой дубовой двери и замочную скважину из спальни, дразня обоняние, струился тонкий аромат резеды. «Но нет, не пойду к ней! Пусть почувствует маленькая змея всю силу моего гнева и презрения, — решил Балашша и, сжав кулаки, мысленно погрозил: — Нет тебе спасения, если узнаю, что ты все же согрешила передо мной!»

Со двора донеслось ржание его коня.

— Иду, иду! — отозвался барон. Миг спустя он был уже во дворе и легко вскочил в седло.

— Что передать барышне? — спросил старый гусар.

— Ничего, старина, ничего…

Барон чмокнул губами, и скакун стрелой помчался по звонкой лесной дороге. Было еще темно, хотя и не слишком, потому что кроны деревьев окутал какой-то белесый туман. Наверное, дождь к утру собирается. Да когда еще оно будет, утро-то?

Всадник вытащил из кармана часы, но они не тикали. Что ж, поглядим тогда на вечные часы, на величественный небосвод. Он каждую четверть часа показывает время. Только одного его недостаточно, ему нужен еще и такой помощник, как величественный венгерский язык, который, кстати сказать, для обозначения той или иной части суток не нуждается в цифрах. Пока наша земля-матушка, будто ночная бабочка вокруг лампы, облетит за год вокруг солнца, он сможет выразить словами любую пору, любой кусочек дня и ночи: и когда еще чуть брезжит, и когда занимается заря, и когда светает или уже рассвело, на восходе солнца и ясным утром, белым днем или до полудня, и так далее, и так далее. Этот удивительный небосвод ведь только тем и занят с восхода до заката, что беспрестанно меняет свои одеяния — всевозможных цветов плащи и вуали, — да украшает себя алмазами — вечерними и утренними звездами — и прочими блестящими безделушками. Все это важно выучить и знать: в какой час какой наряд на нем бывает. А утром на небо взбирается солнце и своим ликом, разгневанным, красным, словно говорит: довольно бесчисленных туалетов! И на целый день небосвод становится однотонным, молчит и не хочет подавать никаких знаков относительно времени. Сию обязанность отняло у него солнце, которое прямо на поверхности земли показывает людям — с помощью их же собственной тени, — который час.

Балашша поглядел ввысь. На востоке кусочек неба — величиной с передник — сделался молочно-белым. Чуть брезжит. Значит, сейчас около двух часов ночи.

«Слишком рано приеду», — подумал барон и опустил поводья, предоставив лошади выбирать аллюр по своему усмотрению.

Лошадь предпочла идти медленнее. Всадник тем временем мог обдумать поведение Мими, взвесить все свои подозрения. Теперь он имел возможность, не горячась, покопаться в фактах, словах и догадках. Один раз он даже упрекнул себя за то, что не был достаточно мужествен и строг, в другой же — что не был достаточно нежен в обращении с девушкой.