И он бросился к экипажам, где сидели дамы, помогая им сойти; более пожилым целовал руку и со свойственным старичкам озорством украдкой перецеловал нескольких барышень. Затем хозяин подал руку госпоже Слимоцкой и провел ее в дом через двор, засаженный тюльпанами.

По пути он продолжал вести разговор на свою излюбленную тему: о журналистах. Он то и дело вертел головой, оборачивался, чтобы его могли услышать также и идущие сзади. Похоже, Чапицкий стеснялся того, что сын его всего-навсего журналист.

— Говорят, что они лгут, но это неверно! Нужно только уметь читать между строк. Я лично из каждого номера газеты выуживаю истину, ибо умею отбрасывать все то, что добавил журналист ради своих партийных интересов. Старый Деак говорил, что закон о печати должен состоять только из одного параграфа: «Лгать воспрещается». Но тут он, пожалуй, перехватил. Разве есть что-либо в природе, что не было бы ложью? Лгут и обманывают все и вся. Обманывают мужчины, обманывают женщины…

Госпожа Слимоцкая потупила глаза:

— Чапицкий, вы — злоязычный клеветник!

Но Чапицкий уже настолько распалился, что никак не мог перейти на более легкий светский тон.

— В том-то и все дело, — продолжал он, — чтобы люди научились отбрасывать лишнее. Все сводится к вычитанию, умножению и сложению. Если то, что люди думают о ком-либо, я вычту из того, что он сам о себе думает, как раз и получится верная оценка данного человека. Взгляните, пожалуйста, на эту картошку (мы как раз проходили мимо огорода). Она проросла, дала ботву и сейчас, благодаря осеннему солнышку, всем на удивление зацвела.

И действительно, перед нами было несколько грядок картофеля. Из клубней, случайно оставшихся с лета в земле, поднялись кусты, на которых распустились бело-розовые цветочки; покачиваясь на тоненьких стеблях, они как бы целовались друг с другом.

— Ах, до чего же они красивы! — воскликнула, захлопав в ладоши, Эржике, средняя из барышень Слимоцких. Она наклонилась, сорвала один цветок и воткнула себе в волосы.

И поскольку она была первой красавицей в компании, картофельный цветок сразу же вошел в моду.

Кавалеры немедленно набросились на картофельные грядки и в одно мгновенье обобрали цветы, украсив ими петлицы своих сюртуков. Не отстали от них и барышни: дурной пример заразителен. Одной бедняжке Иде не досталось цветка; пришлось попросить у Кевицкого, за что ему вновь была обещана вторая кадриль.

Однако Чапицкий, не обращая ни на что внимания, продолжал развивать свою тему:

— Итак, чего стоят, на мой взгляд, газетные истины? Ничего. По мне, куда милее их выдумки, честное слово. Возьмем, к примеру, битву при Мохаче *, в которой, к слову будь сказано, принимал участие и Пал Чапицкий вместе с тремя сыновьями. А прелюбопытно было бы, если б в то время уже выходил «Пешти хирлап» * и ежедневно излагал события так, как это пригрезится-прибредится репортерам. Сегодня одно, а завтра другое: Томори * принимает верховное командование… То-мори не принимает командования… Король негодует… Томори возмущен… Сегодня «Согласие» проинтервьюировала Томори. Это интервью, как сообщает наш будапештский корреспондент, сплошной вымысел… Корреспондент, как видно, беседовал лишь с одним из телохранителей Томори… — и так далее, и так далее. Бог мой, да разве не в подобных лживых и путаных сообщениях и заключалась бы теперь «очевидность»! Как ценилась бы теперь такая ложь! Какое было бы наслаждение читать откровения, вроде: «До сих пор еще не опровергнуто известие, будто папский нунций написал в Ватикан, что гех non habet calceas (у короля нет сапог). Как сообщает наш хорошо информированный корреспондент, это сообщение настолько рассердило достопочтенного Сапойи *, что он за свой счет сшил две пары сафьяновых сапог для его королевского величества…»

— Ну и чудак же ты, папочка, — вмешался Эндре, громко смеясь над путаными рассуждениями старика.

Отец тоже засмеялся, вернее, захохотал, да так, что слезы брызнули из глаз, и одна слезинка, скатившись по его бороде, черной каплей упала на белоснежную жилетку. Черт знает как могло это случиться! Младшая из барышень Слимоцких удивилась и легонько подтолкнула старшую сестру Иду: «Гляди-ка, дядя плачет чернилами».

В эту минуту, прямо перед нашим носом, через двор проскакал норовистый жеребенок, весьма напугавший дам, с визгом разбежавшихся в разные стороны. Жеребенок был красивый, стройный, с благородной головой и тонкими ногами. Нарядный ремешок с бубенчиками, верно впервые сегодня надетый ему на шею, своим непривычным позвякиванием пугал его. Желая избавиться от непривычного звука, жеребенок бросался из стороны в сторону. (Эх, и глупый жеребенок! Ведь это только цветочки, ягоды еще впереди — как-то понравится тебе сбруя, которую наденут на тебя потом?)

— Какое прекрасное животное! — восхищенно воскликнул Домороци. — Годовалый, что ли?

— Право, не знаю, милый братец, — нерешительно ответил Чапицкий. — Если не ошибаюсь, это даже не мой, а так забежал сюда. Эй ты, бездельник, — окликнул он подростка, облокотившегося на балюстраду террасы, — ведь это, кажется, не наш конь?

— Как же так не наш? Наш, наш, — затараторил слуга по-словацки.

— Выходит, что мой жеребенок, — нехотя согласился старик Чапицкий, смущенный тем, сколь плохим хозяином он себя проявил.

Однако именно этим он и поразил меня. Каков барин! Не ведая счета богатству, он не знает даже своих лошадей!

На верхней ступеньке террасы гостей ожидала барышня Мари. В короткой розовой юбочке, она напоминала нежный распускающийся цветок; черные глазки ее поблескивали, как у ящерицы. Чуть поодаль, как и полагается по этикету, стояла воспитательница, словно придворная дама, место которой позади принцессы. Воспитательница эта — миловидная, хотя уже немолодая женщина, звалась мадам Врана: однако в доме Чапицких ее надлежало называть (конечно, тщеславия ради) мадам Врано. На самом же деле пани Врана была бедной родственницей хозяев из комитата Сепеш, полусловачкой-полунемкой по происхождению, которая с тех пор, как умерла госпожа Чапицкая (урожденная Мотешицкая), вела хозяйство и воспитывала девочку.

Юная Мари сделала грациозный реверанс.

Отец любовно представил ее тем из гостей, кто еще не знал девушку:

— Моя дочь Мари… мисс Мери.

Мисс Мери поцеловала руку пожилым дамам, потом, смущаясь и краснея, поздоровалась с мужчинами, а братцу Эндре аристократически протянула два пальчика.

— Bon jour, moo frere![27] — произнесла она, снабдив эту фразу таким количеством «р», какое только поместилось в ее маленьком землянично-розовом ротике.

— Прошу, прошу, господа любезные! — балагуря, приглашал в дом Чапицкий.

Гости, подгоняемые хозяином, направились в просторную столовую, где их ожидали накрытые столы, составленные в виде буквы «L» и украшенные огромными букетами цветов.

— Прошу покорно садиться. Легкая закуска… кусочек-другой не повредит — ведь обедать в Лажани придется поздно… Не стесняйтесь, рассаживайтесь, как если б вы были в трактирчике… Сколько имен. — Бог мой, сколько имен!

И, млея от удовольствия, он снова и снова оглядывал располагавшуюся за столами армию гостей.

Целая толпа слуг вошла в залу с блюдами в руках. Все они были наряжены в ливреи — но какие разнообразные! Один из слуг был одет камердинером, в панталонах и чулках; другой — в накидке из тигровой шкуры; третий сверкал гусарскими позументами времен Марии-Терезии; четвертый был выряжен в гайдуцкую форму старого образца — одежда на челяди сидела, разумеется, плохо, ибо шилась не на нее.

Хозяин, сдвинув брови, поглядывал на воспитательницу, хлопотавшую вокруг стола.

— Мадам Врано, что это за пестрые попугаи подают на стол?

— Вы часто говаривали, сударь, что любите старинный стиль, — оправдывалась мадам Врано, — любите вспоминать о тех временах, когда за столом вашего отца и деда прислуживала многочисленная челядь.

— Да, это верно… Enfin[28], признаюсь, вы правы, — проговорил Чапицкий, заметно умиротворенный. — Я действительно с удовольствием погружаюсь в воспоминания прошлого, и эти средневековые одежды помогают приблизить вкусы и обычаи наших предков к современным привычкам и вкусам.