— Нет, нет! — гневно заорал Кёрмёци. — Потому что ты — дурной человек. Бывают люди легкомысленные, но — добрые. А у тебя и сердце злое. Свое собственное дитя продать! Нет, нечестный ты человек. И точка, точка!

Слова Кёрмёци прозвучали в ушах Борчани, будто трубы Вечного суда. Дрожа всем телом, он прислонился к стене. Ноги у него подгибались, голова кружилась.

— Постой! Не кричи так! Ведь, чего доброго, и на улице слышно. Не обвиняй меня! Довольно с меня и того бремени, что я несу. Упрекаешь меня, что я продаю свое дитя? Ну и пусть, продаю! А ты хочешь, чтобы я пустил себе пулю в лоб и сделал бедняжку несчастной на всю жизнь? Крови моей жаждешь?

— Ничего мне не надо, — презрительно отмахнулся Кёрмёци. — Выпусти меня!

Но Борчани, вцепившийся ему в руку, не отпускал его от себя. Между стариками завязалась самая настоящая драка, за которой они и не заметили, что на пороге распахнутой двери, положив красивую белую ручку на плечо Марьянскому, стоит Эржи.

— Не отпущу, — хрипел хозяин, — пока ты не скажешь мне доброго слова и не помиришься со мной. В чем же я виноват, если мне нужны двадцать тысяч форинтов? Нужны! Понял? Поэтому моя дочь и станет женой Планже.

Белая ручка на плече Марьянского затрепетала, а стройный стан девушки склонился, как надломленная лилия.

— Ну так я дам вам эти двадцать тысяч! — подобно грому, рявкнул Марьянский с порога.

Оба дерущихся старика испуганно попятились, заслышав его голос.

— Ах, это ты? Откуда ты взялся?

— Что ты болтаешь? — встрепенулся старик Кёрмёци. — Ты дашь двадцать тысяч форинтов? Этого еще не хватало! Да ты что, с ума спятил? И где ты их возьмешь?

— Продам «Пальфу», — равнодушно ответил Марьянский.

От таких слов у бедного дядюшки глаза под лоб закатились, как у занедужившего орла, а волосы на голове встали дыбом.

— Ты продашь «Пальфу»? Чем же ты будешь жить? Чем? — устремил Кёрмёци остекленелый взгляд на племянника. Но даже в такой горестный час он не потерял чувства юмора: — Уж не думаешь ли ты, что в этом алом ротике кроется житница?

Алый же ротик был в этот миг попросту разинут от удивления, потому что красивая умная головка Эржике ничегошеньки не понимала в происходящем. Глазки ее светились, словно две звездочки. Откуда им, этим двум звездочкам, было знать о приближающейся туче?

Впрочем, что-то, видно, шепнуло сердцу девушки о грозящей опасности, ее сердечко испуганно забилось, и Эржи инстинктивно прижалась к Михаю. А у Михая от этого прикосновения по жилам с удивительной быстротой разлилось приятное тепло. Почти с такой же быстротой, с какой из-под ног его убегали луга и поля «Пальфы».

— Конечно, продам…

— И сядешь мне на шею?

Михай яростно вскрикнул, словно раненый зверь и, гордо вскинув голову, заявил:

— Нет, дядя! Больше ни слова. Достану свой диплом и начну работать.

— Вот как ты осмеливаешься со мной говорить, негодный щенок?!

Глаза старого Кёрмёци готовы были выскочить из орбит; он затопал ногами и поднял кверху руки, словно собирался проклясть непослушного племянника.

Но, понявшая его намерения, Эржике вдруг с проворством белки кинулась к старику и повисла у него на шее.

— Дядюшка, дядя! — сладким голосочком шептала она и нежными ручками гладила его колючие щеки. — Неужели вы сердитесь на меня? Так уж я плоха, чтобы сердиться на меня?

От прикосновения этих нежных ручек дядюшка присмирел, будто медведь в руках укротителя; гневный рокот в груди старика сменился частым прерывистым дыханием рассерженного человека.

— Убью этого мота! — еще некоторое время шипел Кёрмёци, а немного погодя он лишь вздыхал: — Нет, что вы, красавица моя, не сержусь я на вас! — А под конец старик лишь бормотал чуть слышно: — Странный случай, до чего же странный случай!

А Эржи все продолжала гладить дядюшку по щеке и уговаривать его:

— Нет, вы сердитесь на меня! Я чувствую и знаю. И мне от этого так больно, так обидно! — И девушка уронила головку на ладонь старика.

Тут уж Кёрмёци и вовсе растаял.

— Да как ты можешь это говорить, сердечко мое! Чтоб я да на тебя сердился? Что ты мне плохого сделала?

— Так почему же вы так разгневались?

— Почему? Потому, душенька, что этот человек, — Кёрмёци, не глядя на Марьянского, показал на него пальцем, — обманщик. Не там дожидался меня, где мы условились. Но как же это случилось, что вы оба оказались здесь, да еще вместе?

— Мы встретились на улице. Он проводил меня. Мы поговорили. И… и…

Эржи взглянула на Михая и замолчала, словно у нее перехватило голос.

— Вон как! Поговорили? О чем же вы поговорили? Прячешь свою глупенькую мордашку, чтобы я не разглядел, как она от смущения покраснела? Однако, как хорошо пахнут твои волосы! Резедой! Нет, теперь уж оставь свою головку у меня на ладони! Можешь и не рассказывать, о чем вы там «поговорили». И дурак догадается.

— Так вы и в самом деле только потому рассердились, что он вас не дожидался в условленном месте?

— Говорю же, потому…

— Честное слово?

— Нет, слова я давать не стану.

— Вот видите! Значит, из-за чего-то другого вы рассердились.

И старику показалось, что две волшебные кисточки оросили его лицо какой-то влагой; то были мокрые от слез ресницы девушки.

— Ну, ладно, ладно. Даю честное слово, что больше не сержусь.

— В самом деле?

На этот раз спрашивали одновременно два голоса: Марьянского и Борчани, который с потупленным взором сидел, забившись в угол.

— Ладно, не сержусь, потому что нет смысла, — оправдывался Кёрмёци. — Однако странный это случай, очень странный. Если бы ты хоть подождал меня, где я тебе сказал. Ну, а уж если не подождал — значит, быть по сему. Хорошо, хорошо, я не против того, чтобы мы уладили дело. Если только сможем уладить. Иди, доченька, пока в свою комнату. Не бойся ничего. Ведь я же здесь, — стукнул он себя кулаком в грудь. — Жаль мне тебя, бедняга Ференц! Хотя, впрочем, ты сам во всем виноват. Беда случилась, надо выручать. Но все равно, что случилось — случилось. Все утрясется. Потому что мальчик… Михай так хочет. Ну что ж, пусть будет, как он хочет. Расскажи ему обо всем откровенно. Не стесняйся, ему все равно. Ты же видишь, какой он дурень?!

Нужно ли рассказывать, что случилось дальше? На следующий день наши герои отправились в путь. Пара лошадок весело зацокала копытами по булыжнику, маленький жеребеночек шаловливо позванивал бубенчиками. В распахнутом на улицу маленьком оконце прелестная женская ручка долго махала им вслед белым платочком. Они миновали Кольпах, Бабасек. Дороги уже были припорошены желтеющей половой, только кукуруза еще стояла неубранная.

Где-то под Пельшецем глупый жеребенок потерял свой бубенчик, и в Кошкаре путникам пришлось слезать с коляски, чтобы купить ему новый колокольчик. Бубенец попался хороший, но пройдоха-купец содрал за него порядком.

— И внукам моим закажу покупать в Кошкаре колокольцы, — возмущался Михай.

— Погоди, братец, — пожурил его Кёрмёци. — Не говора «гоп», пока не перепрыгнул. Сперва нужно привезти домой их бабушку. А пока мы везем с собой только ее колечко!

Лошадей кормили на мойванском хуторе. Кёрмёци вернул хозяину кошары двести форинтов, но чабан потребовал и свою расписку: «Без нее и деньги отдавать нет расчета, сударь!»

Поскольку дальше пришлось ехать опять ночью, старый Картони сам проводил их до хорошей дороги, неся впереди зажженный фонарь.

— Впрочем, — говорил он, — у нас здесь все пустынно и тихо с тех пор, как бедного Сурину посадили. Лес без разбойника, что пруд без рыбы — грош ему цена.

На другой день к обеду они добрались до дому, а на третий — так уж устроен свет — все вокруг заговорили:

— Слышали новость? «Пальфа» продается.