— А кто она, эта дочка Борчани?

Дядюшка Петер поднял брови, голову же отпустил на грудь, словно целиком уйдя в воспоминания:

— Ох и красавица же была ее мать — рафаэлевская мадонна!

— Все это хорошо, но не матушку же ее прочите вы мне в жены, дядюшка?!

— Молчи, дурень! Мать ее ушла от мужа. Женщина, что горшок — чуть тронешь, а он уже и треснул. Наверное, она и умерла уж. А вот дочка после нее осталась. Живет со своим отцом в Шельмеце. Отец ее — мой однокашник. Сейчас он член опекунского совета. Давно я его, правда, не видел. Лет, верно, пятнадцать. Маленькая Эржи с тех пор уж вырасти успела — теперь она, вероятно, девица на выданье. А какая, должно быть, красавица! И насколько мне известно, там-то есть «похлебка». Есть!

(По неизвестным лингвистическим причинам дядюшка Петер приданое именовал «похлебкой».)

— Но хватит ли ее для того, чтобы купить «Букашечку»?

— Больше должно быть. Куда больше! У Ференца громадный дом на рыночной площади и богатые земли окрест села Сельакна. Да и мать, вероятно, оставила кое-что Эржике. Все эти пятнадцать лет я с ними регулярно переписываюсь. Не дальше как этой весной мне писал старый Борчани, что Эржи уже выросла и пора бы, мол, ей хорошего мужа подыскать.

— А я-то на что! Попытаем счастья? Поехали к ним, дядюшка.

Старый господин недоверчиво оглядел племянника с ног до головы:

— В самом деле согласен жениться? Всерьез надумал? На полдороге не выпрыгнешь из коляски?

— Согласен ли? Да я ради «Букашечки» на что угодно согласен! На мисс Постране * женюсь, будь у нее тридцать тысяч. А без них мне и Елена Прекрасная не нужна. Поехали, дядюшка!

— Когда ты думаешь отправиться в путь?

— По мне, хоть завтра.

— Эге! Это уж слишком скоро. Не собираешься же ты в таком виде отправиться на смотрины? Что ты! Первым делом закажи себе у городского портного красивый новый костюм.

Михай испугался, даже побледнел.

— Новый костюм? Гм. Это уже риск. А вдруг она не пойдет за меня.

— Вот дурак-то! В худшем случае у тебя останется костюм.

— Расход велик! На что он мне, новый костюм? Чем плоха одежда, что сейчас на мне! Марьянский есть Марьянский во всякой одежде!

— Молчи! Ты — отвратительный скряга! Или ты поедешь в приличном виде, или вообще не поедешь. И точка.

— Дай мне, по крайней мере, подумать.

К вечеру Марьянский вернулся к себе — посоветоваться с «Пальфой». Объехал вокруг, осмотрел все свое замечательное имение. Был у него в саду пирамидальный тополь, а под ним дерновая лужайка. На ней-то и прилег он, чтобы подумать.

Удивительное дерево тополь. Молодые листики снизу все одинаково зеленого цвета. Старые — сверху все белые. Зато листья в среднем возрасте — будь их хоть миллион — всяк на свой манер испещрены белыми полосами. Двух одинаковых ни за какие деньги не отыщешь.

А разве можно отыскать в целом мире двух одинаковых взрослых мужчин? Похожими друг на друга бывают только мальчишки да старики. Нет, двух одинаковых душ не бывает на свете. Разве есть где еще один человек, который любил бы землю, как он, Марьянский, так понимал бы ее мысли?

С востока, будто волны прибоя, в сад долетал шум древних рощ «Букашечки». Прохладный ветерок незримо нес на своих крыльях лесные ароматы: запах можжевельника, смешанный с запахом еловой смолы. И этот аромат парил, колыхался, клубился над землей, окутывая все, смешиваясь с белым пухом чертополоха, летящей по воздуху паутиной и разными мушками и букашками.

Для «Пальфы» этот аромат был как бы нежным посланием от соседского леса, и травы ее томно, зачарованно склоняли головы.

Вокруг же стояла глубокая тишь. Казалось, можно было услышать, как дышит земля. Лишь изредка с сильным треском лопался капустный кочан. И снова наступала тишина. Пар от земли, будто серовато-голубая влага, поднимался от ее поверхности и улетал в бесконечность. А великаны-деревья «Букашечки» призывно махали Марьянскому издали своими ветвями, будто раскинутыми в стороны руками: «Купи нас!»

А тем временем травы «Пальфы», шелестящие стебли кукурузы, кокетливо покачивающиеся маки и даже маленькая пчелка, что лакомилась нектаром в колоколе тыквенного цветка, — все они повторяли одно и то же прямо в ухо Марьянскому: «Посмотри, посмотри, как хороша эта «Букашечка»!

А тут еще и мельничка выглянула из кустов на берегу серебристого ручейка, змеившегося по лугу.

И Марьянский не выдержал. Он решительно вскочил на ноги, помчался в город и на другой день уже мог доложить старому Кёрмёци:

— Заказал новое платье. Шьют уже!

Старик с интересом посмотрел на племянника и, вынув изо рта трубку, заметил:

— Хорошо! Но это еще не все. Не плохо бы обзавестись новой коляской.

— Куплю и коляску. Однако вы, дядюшка, честное слово, беспощадны.

— А на лошадей купи новую сбрую.

— Ужасно! — хриплым голосом воскликнул Марьянский.

— Кучеру — красивую ливрею.

— О боже, и это? Ладно, будет и ливрея!

И в течение недели он действительно приобрел все. Чудо-выезд получился у Марьянского, когда его двух фыркающих серых лошадок запрягли в маленькую изящную колясочку, все село не могло надивиться, и люди то и дело восклицали: — Какой блеск! Какая красота!

Кучер со страусовым плюмажем на шляпе щелкнул кнутом, и они отправились в горбатый городишко, чрево которого набито чистым золотом *. У красавицы кобылы Ласточки был маленький жеребенок, он тоже весело рысил за коляской, звеня во все свои десять бубенцов на черном ремешке.

 Дядюшка весело прищелкивал пальцами и приговаривал: — Теперь — самое главное, чтобы какой-нибудь дурень-заяц не перебежал нам дорогу.

От Коварнока до Шельмеца полтора дня пути: мимо замков, через леса и все время в гору. Дорога скверная — с камня на камень. Того и гляди, перевернешься. Не только человеку надоест трястись на заднем сиденье, а пожалуй, и коням.

Солнце давно уже закатилось, когда путники миновали Лешт, село, в котором живет честный добрый народ. Об одном только нельзя у них спрашивать, если не хочешь их рассердить; правда ли, что у них в летний зной овцы померзли?

Но в их краю и в самом деле холодно. Внизу, на равнине, поля покрыты еще яркой, как смарагд, зеленью. А здесь они уже подернуты осенней желтизной. Здесь начало истинной Словакии с ее лысыми горами и тощими посевами овса.

За Лештом начинается и тянется до самого Тотпельшеца лес по прозванию Лопата; могучие буки вперемешку с тихими белоснежными березками, кое-где большая скала, задиристо торчащая поперек дороги, а то — глубокая расселина. Путешествовать по этому лесу в ночную пору можно только, если светит луна. Да и то шажком, притом исповедавшись накануне в грехах.

Старый Кёрмёци хотел к полуночи добраться до Пельшеца. Кучера он соблазнил рассказом про пельшецкого ночного сторожа, у которого, мол, на редкость красивый голос — стоит послушать, как он возвещает селу о наступлении полночи. Дело в том, что кучер Марьянского когда-то и сам был ночным сторожем и весьма уважал свою прежнюю профессию. В Пельшеце был заезжий двор, где они могли спокойно переночевать.

— Погоняй, Янош! Луна яркая, все видно. Проберемся через этот пустяковый лесок!

— Не опасно ли будет?

— Опасно ли? — переспросил с улыбкой Кёрмёци. — Старый Сурина сейчас опять на свободе. Насколько мне известно, отказали ему в дармовом харче в дярматской тюрьме. А он, когда на свободе, в этом лесу околачивается. Здесь его дом. Тут он вырос, тут и состарился — в этом вот Лопатинском лесу. С его молодцами он запросто может какой-нибудь фортель выкинуть.

— И все же вы не боитесь? — спросил Марьянский.

— А что его бояться? Сурина — честный малый, а кроме того, для меня он свой человек. Нас он не тронет, вот увидишь, в худшем случае только деньги заберет. Хорошо, что ты напомнил: деньги я припрячу, давай и твои сюда в голенище. — (Господин Петер неизменно носил сапоги, отделанный сутажом доломан, какой нашивал Казинци *, и узкие венгерские штаны.) — Оставим в кошельках по паре форинтов. Если отнимет, — бог с ними. А каким я его знавал, то он и этим еще с нами поделится. Потому что, говорю я тебе, Сурина очень порядочный человек.