— Там такой трам-тарарам! Павлиниха выбрасывает своего мужа на улицу.

Господин Дружба так и застыл на месте, услыхав удивительную новость.

— Возможно ли это? — проговорил он, уставившись широко открытыми глазами на госпожу Кутораи. — Повторите, прошу вас, еще раз.

— Выгоняет своего мужа. Ну что в этом странного? Дом ее, заведение ее. А она женщина не промах.

— А по какой причине, не знаете?

— По какой причине? — переспросила госпожа Кутораи, кокетливо покачивая бедрами, которые так и пружинили, напомнив господину Дружбе об очках профессора Лермера, которые двигаются на почти столь же упругом приспособлении. — А что, милый профессор, бывает в таких случаях причиной? Они, правда, хоть и бросают в лицо друг другу всякую всячину, но настоящей причиной может быть лишь одно из двух: или мужу надоела жена, или жене надоел муж.

— Благодарю, сударыня, за сведения, которые, очевидно, отвечают истинному положению вещей… очевидно…

Он кивнул головой, сделал два шага вперед и остановился, не зная, прилично ли появляться там в такое время. Нет. Ни в коем случае! В святая святых семейной жизни вмешиваться нельзя. Это даже газетчики твердят, хотя и поступают наоборот. Дружба, однако, не позволит себе подобной бестактности. «Итак, я не иду в «Павлин». Ну что ж, теперь я или вернусь назад, или затеряюсь в толпе зевак». Несомненно, для настоящего джентльмена первое более приемлемо, и поэтому господин Дружба готов был отступить, ибо присоединение к черни вызывало у него отвращение. Господин Дружба повернулся и, облегченно вздохнув, собирался было двинуться в противоположную сторону по улице Мальвы. Но вдруг его взору открылось неприятное и даже страшное зрелище. Ему навстречу погонщики гнали стадо волов. Погонщики щелкали своими кнутами, животные ревели и шли беспорядочно, мотая большими головами, на которых вздымались страшные вилообразные рога.

Дружбу охватил ужас. Вполне возможно, что он испытывал раскаяние при виде этих глупых животных, которых он столь часто унижал, называя своих учеников волами; но возможно, им руководила обыкновенная трусость, когда он счел за благо изменить направление. Снова повернувшись, он перешел на противоположную сторону улицы, чтобы не проходить мимо «Павлина» и обойти скопище зевак, нашедших для себя развлечение в скандале. Но уши он не мог заткнуть ватой (по той причине, что ваты при нем не оказалось), поэтому до него доносились из толпы какие-то непонятные и странные замечания.

— Какая баталия! И все из-за этого лягушонка, из-за ничтожной служанки.

— Купленная любовь всегда не к добру.

— Собака, а не женщина!

— Бестия, а не баба!

— А жандарм — слюнтяй!

— Что же все-таки произошло?

— Бог его знает. Очевидно, всему виной служанка, иначе бы она не ревела, стоя у курятника. Вернее, во всем виноват жандарм.

— Почему жандарм? Виновата женщина, которая что-то заметила.

— О, смотрите, куры и утки! А ну, ребятишки, хватайте.

Во время перепалки во дворе, наверное, опрокинули корзину, и находившаяся под ней на откорме живность, проскочив между планками забора, бросилась врассыпную.

— Господин жандарм тоже точил зубы на цыплят.

— А девица что надо!

— Оставался бы у своего корыта. Поделом ему. Знал ведь, что из старых костей навара не бывает.

— Вы заметили, как он бросил ей в лицо обручальное кольцо?

Господин Дружба не мог заткнуть уши, да и на глаза не стал надевать шоры, а они ведь не глупцом придуманы для лошадей. Невольно его взгляд скользнул через ограду во двор «Павлина», и того, что он увидел, было вполне достаточно, чтобы никогда не забыть печальной сцены.

Пресвятая дева Мария… столики, стулья были свалены в одну кучу, позади стоял Геркулес, который выстроил из них баррикаду и, прячась за ней, как за неприступной крепостью, размахивал руками, кричал, огрызался. Две поварихи, одна с кочергой, другая с кистью для побелки стен, пытались добраться до него. Временами в дверях показывалась фигура госпожи Ягодовской с распущенными волосами, с засученными рукавами; подобная разгневанной фурии, она выбрасывала во двор то брюки, то рубашку, то сапоги, то охапку трубок и чубуков. — Забирай свой хлам, мошенник! — выкрикивала она. — Убирайся из моего дома, уходи прочь со двора! Бейте пса куда попало, Марта, Жужка! — подстрекала она двух воинственных поварих, которые буквально наседали на Геркулеса.

Но тот, вращая вокруг себя стул, оставался цел и невредим. При этом он не забывал вести дипломатические переговоры со своей женушкой.

— Дай отсрочку, Франциска, не дури. Обещаю тебе уйти, но не сейчас при всех, на глазах у сбежавшегося народа. Уйду, когда ночь наступит. Франциска, прошу тебя добром. Я понимаю, вместе нам не суждено жить, но подожди до вечера, Франциска.

— Ни минуты, ни одной минуты! — с трудом переводя дыхание, отвечала хозяйка и снова бежала в дом.

Стоявшие на улице ротозеи громко смеялись:

— Жандарм знает, что делает. До ночи просит отсрочки. Как же! Ночью-то женщины смирные. Даже гадюка и та после захода солнца замирает.

Ноги господина Дружбы словно приросли к земле, он хотел было уйти отсюда, но не мог, его словно разбил паралич. Перед глазами все плясало и вращалось, не только весь двор, не только собравшийся на улице народ, но и соседние дома, на одном из которых плотники покрывали дранкой крышу. Но он тем не менее все видел, все слышал, будто у него вдруг во сто крат обострились органы слуха и зрения. Он видел и шипширицу, которая, стоя у окна, заставленного цветами, смотрела на бурную и смешную сцену во дворе.

Жандарм тоже заметил шипширицу.

— Видишь, как обращается со мной твоя мать, — пожаловался он. — Нет у нее сердца, нет у нее сердца! Она и тебя продаст. Поверь мне, она и тебя продаст, это я знаю.

Шипширица спрятала голову и со злостью захлопнула окно, потом заиграла на пианино «Я хотел бы пахать». (Действительно, только музыки и не хватало в довершение страшного хаоса.)

— Вишь, как девушка волнуется, — с издевкой переговаривались на улице.

Тем временем снова выскочила хозяйка корчмы. Отыскав где-то еще одну жилетку, она швырнула ее прямо с порога, и та закружилась в воздухе, словно летучая мышь.

— Так ты все еще здесь? — крикнула она. — Все еще не убрался вон со своими пожитками? Ну, погоди же! Беги-ка, Жужа, да принеси сюда горшок кипятку.

Как видно, дело стало принимать серьезный оборот. Плотник с крыши соседнего дома предостерегающе крикнул:

— Смотри, парень, не обмишулься!

Жужа побежала в дом за кипятком. Наконец-то Винце Манушек стал искать взглядом ворота.

— Провались ты, змея этакая, — прохрипел он. — Я уйду, но ты еще пожалеешь!

Жаль, что как раз в этот момент к «Павлину» подошло стадо волов, и толпа, не досмотрев комедию до конца, разбежалась; дети, женщины с визгом бросились кто куда (так уж устроен мир: никогда нельзя испить до дна чашу наслаждений!), и сам господин Дружба тоже дал тягу, удивительно быстро семеня ногами, пока не свернул на улицу Борока. А оттуда вдоль забора, окружавшего парк Селецкого, направился прямо к себе домой, где тотчас же разделся, улегся в постель, велев предварительно приготовить бутылки для ног и положив на живот горячую чугунную заслонку. Он сообщил хозяйке, что заболел, и попросил ее сходить к директору школы и сказать, что он завтра не придет на уроки.

Все это, однако, нисколько не изменило ни вращения земли, ни облика города. По-прежнему все оставалось на своем месте. Назавтра так же светило солнце, среди ветвей чирикали воробьи, как и вчера акации на улице Мальвы наполняли все окрест своим ароматом, столики «Павлина» стояли на прежних местах, из кухни доносился запах чудесного жаркого, и шаловливый ветерок нес его вверх, к плотникам на крыше дома.

В обычное время стали собираться завсегдатаи. Хозяйка «Павлина» деловито суетилась вокруг них в хрустящих юбках и с неизменной улыбкой в уголках рта. Шипширица колотила по клавишам пианино в своей комнате, — словом, ничто не свидетельствовало о происходившей здесь вчера баталии. Только клетка попугая стояла пустой. Если бы публиковались военные сводки о таких баталиях, то теперь она звучала бы так: «Потери: один раненый и один убитый». Раненым был господин Тивадар Дружба, убитым — попугай. Госпожа Манушек в пылу боя схватила попугая, свернула ему шею и швырнула на улицу вслед, убегавшему Манушеку. Уличные ребятишки подобрали жертву супружеского раздора, ощипали его красивые зеленые и красные перья и украсили ими свои шляпы.