Обстоятельства дела, разбиравшегося в суде как уголовное, вкратце сводились к следующему: инценский помещик Гаспаар Маньяи в прошлом году в день святого Михаила продал на городской ярмарке на несколько тысяч форинтов своих волов; когда он возвращался домой, на него напали неизвестные злоумышленники, ограбили и убили; был убит также и его кучер.

Маньяи закупил у почтеннейшего Апро несколько пар сапог; они тоже пропали из брички. Эти сапоги навели на след полицию, посчитавшую, что она опознала их на молодом мяснике из Брашова по имени Янош Драгер, который богател на глазах: опознала вследствие того, что ушки сапог были сделаны из холщовой ленты особого цвета и качества, которую употреблял Апро, купивший ее прямо в английской лавке в Карлсбаде.

Мясника начали допрашивать; вначале он смутился перед лицом следователя, но затем привел местного сапожника Яноша Блока, который показал, что сапоги эти шил он. И действительно, у него оказалась такая же холщовая лента, как у Апро, вернее, та же самая, ибо выяснилось, что ровно полтора года назад он получил ее взаймы от Апро.

Но поскольку почтеннейший Апро тоже опознал сапоги и утверждал, что это его работа, у следователя, который приехал из Брашова, чтобы свести их на очной ставке, разыгрался сегодня подлинный соломонов суд.

Следователь предъявил вышеупомянутый corpus delicti.

— Кто опознает эти сапоги?

— Я! Я! — в один голос ответили оба сапожника.

— Вы могли бы поклясться в том? — спросил следователь Блока.

— Тысячу раз.

— Вот видите, Апро, — произнес следователь. — А что, если вы ошибаетесь…

— Нет у меня такой привычки — ошибаться.

— Значит, и вы готовы поклясться в том же?

— Разумеется.

Следователь растерянно почесал затылок.

— Я не могу привести вас к присяге, ибо один из вас присягнул бы ложно.

Почтеннейший Апро передернул плечами.

— Вы помните, Блок, кому вы продали сапоги?

— Нет, не помню.

— А вы, Апро?

— Я продал их господину Маньяи, я помню это и утверждаю.

— Подумайте, Апро, взвесьте свои слова, ибо это ваше показание может стоить кое-кому жизни.

— Я привык продумывать и взвешивать все, что говорю. Следователь не знал, что и делать с этими свидетелями, он качал головой, играл своим аметистовым кольцом, а потом вдруг сердито воскликнул:

— Черт бы побрал двух завравшихся плутов! С ними невозможно докопаться до истины.

Эти слова больно задели почтеннейшего Апро; обиженный, он твердым голосом обратился к следователю:

— Если бы досточтимый господин следователь говорил здесь с нами не именем короля, я бы не потерпел такого оскорбления. Сейчас же я могу только сказать: если вы не в состоянии добиться результата, позвольте мне задать несколько вопросов.

— Что ж, спрашивайте, — хмуро бросил следователь. Почтеннейший Апро подбоченился (любимая поза сапожников) и заговорил, покачивая верхней частью корпуса:

— Так скажите мне, Янош Блок, что-нибудь о внутренних особенностях той пары сапог.

Янош Блок с издевкой заметил:

— Сапог — не человек, почтеннейший Апро, чтобы иметь внутренние качества.

— Вот как? Ну, так я вам скажу. Прошу вас смотреть внимательно, господин следователь, а специалисты пусть распорют эти сапоги. Прошу занести в протокол, что на левом сапоге справа, начиная от носка, между седьмым и восьмым стежком есть один «слепой стежок». Поэтому-то я и продал их на один форинт дешевле господину Маньяи. Dixi.[88]

Следователь тотчас же вызвал специалистов, которые распороли сапог и на указанном месте нашли «слепой стежок», после чего с величайшим восхищением отозвались об Апро, уподобляя его милость великому Наполеону: как тот знал каждого своего солдата, так и он знает все сшитые им сапоги.

Итак, его милость возвращался домой, снискав себе почет и славу. Давно уже отзвонили полдень колокола, но Апро все же хотел еще заглянуть в лавку, чтобы потешить свою жаждущую мести Душу свежими новостями. Проходя мимо банка, он с большим удовольствием смотрел на скопление людей. «Эти тоже все на меня работают», — пробормотал он, и грудь его распирало от радости.

Зайдя в мастерскую, сапожный мастер не без удивления увидел скучающих там сограждан и уже известного ему Ракоци. Апро поздоровался с ними.

— Не меня ли изволите ожидать? — спросил он, растягивая слова.

— Именно, как есть вас, — ответил Херенци, знавший толк в почтительном обращении.

Ракоци с чопорным видом поднялся с круглого стула, на котором сидел, и положил руку на плечо Апро.

— Мы хотим купить ту вкладную книжку, которая выставлена у вас в витрине, уважаемый господин Апро, — вынул бумажник, чтобы отсчитать полторы тысячи форинтов.

Почтеннейший Апро передвинул мундштук из левого угла-1 рта в правый, пососал его немножко, а затем проговорил:

— К сожалению, она уже продана.

— О! Гм…

К этому они не были подготовлены. Это было неожиданно.

Ракоци закусил губу.

— А кому вы ее продали? — спросил Херенци.

— Пока это тайна.

— Да? И за сколько же вы ее продали? — полюбопытствовал Хортян.

— Немного ниже той цены, которая была предложена, то есть за неполные полторы тысячи форинтов.

— Но почему же тогда, сударь, вы не снимете ее с витрины? — набросился на него Ракоци.

— Потому что мне не угодно.

— Но это интрига, покушение на чужое состояние! — вскипел Ракоци, брызжа от злобы слюной.

— Я выставляю в своей витрине то, что хочу. Точка.

— Глупости! Мы не можем этого допустить! Понимаете? Я буду просить вмешательства властей. Я протестую от имени банка «Хунния» и привлеку вас к ответственности!

— Делайте что хотите, только разрешите мне, коль скоро вы стоите так близко от меня, закрыть лицо платком, так как оно у меня не нуждается в опрыскивании.

Оба доверенных лица расхохотались, а Арнольд Ракоци покраснел до ушей и в ярости выбежал из лавки.

Дела же банка с каждой минутой становились все хуже и хуже. Пришлось прекратить выплату срочных вкладов, что породило страшное смятение. Когда в два часа дня, то есть в обычное время, банк был закрыт, возбужденная толпа готова была линчевать служащих; сам Колоши спасся бегством, перемахнув через забор.

Ночью он вместе со своим зятем вице-губернатором выехал в Будапешт, чтобы раздобыть наличные деньги, необходимые для спасения банка.

Но Будапешт в те дни был погружен в печаль.

Он не был, правда, покрыт черным полотнищем, подобно сказочным городам, куда въезжал королевич, готовящийся вступить в единоборство с драконом, однако мрачные внешние признаки проявлялись хотя бы в том, что в Липотвароше * все повесили носы. Так называемый «черный день» на бирже сделал нищим целый город.

Колоши вел переговоры с финансовыми учреждениями, С правительством, обращался ко всем и каждому, ходил от Понтия к Пилату, но всюду слышал один ответ: «Монет нет».

На третий день он протелеграфировал домой своим главным помощникам одно заранее обусловленное слово: «Ватерлоо» (что означало: «Битва проиграна»).

Банк «Хунния» ликвидировался; а почтеннейший Апро сидел у постели Катицы, которая по случайному стечению обстоятельств именно в этот день впервые после долгой болезни почувствовала себя лучше, так что с ней наконец можно было разговаривать. Она была еще бледна и слаба, как тростинка, но иногда улыбалась старику, и он сиял ярче солнечного дня.

Катица болтала и ворковала. Все было в новинку для бедняжки в окружающем мире. Она спрашивала о всяких мелочах и пустяках. С того времени, что она заболела (а прошло ведь несколько недель), девушка ни о чем не знала. Есть ли у них еще кошка? («Есть, есть, мое солнышко!») А как поживает пес Самош? («А ты послушай, послушай только: он и сейчас царапается снаружи в дверь, так и просится к тебе!»)

Потом она расспрашивала о своих любимых предметах, о своей чашечке и стакане, не разбила ли их Жужа, не сломалось ли что.