Семейная жизнь крестьян той эпохи характеризуется неопределённостью отношений между родителями и детьми. Во всяком случае ясно одно — исследователям ничего неизвестно о господствовавших чувствах в семье. Жизнь была тогда весьма суровой, на крестьянина обрушивалась масса несчастий и злоключений; чтобы перенести различного рода напасти, он должен был иметь толстую кожу, дубленую шкуру (в прямом и переносном смысле). Возможно, что за грубой внешностью скрывались родники нежных и тонких чувств; однако наша ретроспективная история чувствований исходит из регистрации внешних проявлений эмоций и чувств крестьян. «А то внешнее, что мы наблюдаем в XVI веке, — подчеркивает Л. Февр, — часто беспощадно и сурово. В семье умирает ребенок, два ребенка, пять детей в нежном возрасте, унесенные неведомыми болезнями, которые не умеют отличить одну от другой, которые никто не умел тогда ни распознавать, ни лечить; сухое свидетельство из семейной книги, просто дата, сообщение о факте, после чего автор записи, отец, переходит к какому–нибудь более значительному событию: сильные заморозки в апреле, уничтожившие надежду на хороший урожай, или землетрясение — предвестник великих бедствий?» (291, 296). Перед нами только констатация факта о смерти детей и ничего больше, что может свидетельствовать о неразвитости чувств.

О суровых и жестоких нравах того времени говорят следующие фактические данные о взаимоотношениях детей и родителей, проявлявшихся в экстремальных ситуациях.

Обычно жену крестьянина в деревне почитали за добродетель, уважали за женскую плодовитость и иногда хвалили за хозяйственные таланты. Однако если она умирала, оставив супругу очень мало детей (не более пяти–шести), то он сразу же женился вновь, чтобы иметь не менее дюжины детей. И когда женщина–крестьянка, которая осталась тоже без мужа, выходила снова замуж, то для ее детей, как правило, это означало бездомную жизнь. Они вынуждены были уходить из дома, поступать в услужение или заниматься ненадежным и опасным нищенством на дорогах. Обычно эти дети забывали даже имя своей матери, в памяти у них оставались имена двух или трех братьев и сестер; все остальные родственники просто–напросто не существовали для них. Для таких поистине диких нравов, согласно нашим привычным меркам, характерно отсутствие привязанности к семейному очагу, отчему дому, родственникам.

Очевидно, эти нравы вырастали из условий существования французских крестьян, чья жизнь по мере укрепления абсолютистской власти все более ухудшалась (все время увеличивалось налоговое бремя). Крестьяне, например, в основном жили в деревянных хижинах, отапливавшихся «по–черному», без трубы и окон (окна ведь облагались налогом), одевались в грубую домотканую одежду, в зимнюю стужу надевали тяжелую деревянную обувь — сабо. Только небольшая группа крестьян позажиточней выделялась в их среде, однако и они стонали под прессом налового бремени. Об условиях жизни французских крестьян XVIII столетия говорится в письме епископа Масильона, отправленном им в 1740 г. из Клермона в провинции Овернь министру Людовика XV Флери: «Народ в наших деревнях живет в чудовищной нищете, не имея ни постели, ни утвари. Большинству около полугода не хватает их единственной пищи — ячменного или овсяного хлеба, в котором они вынуждены отказывать себе и своим детям, чтобы иметь, чем оплачивать налоги… Негры наших островов бесконечно более счастливы, так как за работу их кормят и одевают с женами и детьми, тогда как наши крестьяне, самые трудолюбивые во всем королевстве, при самом упорном труде не могут обеспечить хлебом себя и свои семьи и уплатить причитающиеся с них взносы. Если в этой провинции находятся интенданты, говорящие иным языком, это значит, что они пожертвовали истиной и своей совестью ради презренной карьеры» (108, 297). И хотя во всех провинциях Франции положение было столь катастрофическим, ибо были провинции и позажиточнее, несомненна нищета крестьян и беспросветность их существования, порождающая весьма жестокие и дикие нравы.

Заслуживает внимания и рассмотрение в плане сравнения нравов ремесленников и рабочих Востока и Запада, что позволяет лучше понять особенности жизнедеятельности этого социального слоя в условиях монархического строя. Начнем, как не раз уже случалось, с описания быта и нравов ремесленников и мастеровых Османской империи. Сразу же заметим, что в ней почти каждый мужчина занимался какой–нибудь профессиональной деятельностью: торговля, земледелие и ремесло или свободная профессия в сферах теологии, права или медицины. Даже среди самых богатых мало было таких, кто прожигал жизнь исключительно в море наслаждений, — большинство из них выполняло функции высших государственных чиновников и к тому же энергично занималось устройством собственных имений. Занятие каким–либо ремеслом считалось похвальным до такой степени, что даже сам султан должен был владеть одним из множества ремесел. Мехмед 1 изготавливал тетивы к лукам; Мехмед II был завзятым садоводом; Селим I и Сулейман I были золотых дел мастера; Мурад III слыл специалистом по выработке наконечников к стрелам, а Мехмед IV был поэтом и даже приказы для войска писал стихами и т. д. Иногда султаны преподносили в подарок лицам, прибывшим во дворец, какую–нибудь мелочь собственного изготовления; смысл здесь состоял в том, что факт занятия султаном деятельностью, которая была повседневным хлебом большинства его подданных, подчеркивал достоинство труда и выражал поддержку религиозной и социально–профессиональной функции цехов.

Если попытаться перечислить все отрасли и профессии, то список этот не имел бы конца; во всяком случае, каждый, кто хотел работать, мог найти подходящее для себя занятие. Несмотря на это, возможности свободного выбора той или иной профессии были небольшими из–за ограничений, налагаемых цехами. «Ведь житель Османской Турции, — подчеркивает Р. Льюис, — обязан был подчиняться прежде всего своему цеху, затем религии и только в третью очередь султану, или государству, так что просто невозможно переоценить роль, которую играли в структуре турецкого общества цеха» (340, 136). Авторитет цехов был непоколебим, а так как они обладали полной самостоятельностью в ситуации, когда большинство городов и деревень в хозяйственном плане было самодостаточным, то они оставались относительно независимыми от всяких изменений политической природы, происходящих в империи. Эталоном для цехов служило рыцарское братство «ахи», объединяющее сильных духом холостых мужчин, которые выбирали предводителя и отдавали ему все свои доходы; эти деньги расходовались на прокорм и иные нужды членов братства. В османские времена уже только кожевники, шорники, портные и галантерейщики были объединены в аутентичное братское ахи. Остальные же братства утратили свой квазирелигиозный характер и превратились в некие профессиональные союзы, отдельные для каждого ремесла.

В начале XVI века был сформулирован полный свод предписаний, касающихся места работы и используемых членами цеха инструментов. Определенное число ремесленников обладало правом заниматься данным ремеслом в четко определенном районе, установлено также было количество лавок и торговых предприятий, которые могли функционировать в этом месте. Ремесленник мог получить двоякого рода свидетельство, или «гедик»: одно разрешало заниматься ему своей деятельностью без территориальных ограничений, другое же выдавалось только тем, кто занимался своей деятельностью постоянно в определенном месте, т. е. имел лавку или лоток. Если ремесленник хотел обеспечить за собой право выполнять свою работу в определенном месте длительное время, то он обращался в цех для регистрации инструментов и изделий, которые записывались в соответствующий реестр, а ему выдавалось свидетельство, гарантирующее права. В случае пожелания ремесленника передать свои права кому–либо другому, хотя бы даже сыну, требовалось снова специальное разрешение; когда же он желал перебраться в другой город или на соседнюю улицу, тогда необходимо было обновить лицензию.