Купец, который торгует в рядах, редко видит свое семейство, ибо он проводит там целый день, даже обедает на стороне, домой приходит вечером, рано ужинает, молится и укладывается спать. В воскресенье (или праздничный день) все семейство в экипаже отправляется к обедне, потом обедает, а вечером выезжает в какую–нибудь рощу, где распивает чай, водку, вина и закусывает ветчиной, колбасами, кулебякой и телятиной. Иногда на гулянье с семьей, где купец ведет себя тихо и смирно, кто–либо из приятелей затащит его в ресторацию. Там он требует шампанского и цыганок, случается, что ему придется вступить в ссору с задорным приказным, и дело кончается хорошей пьянкой с «противником». После все семейство возвращается домой, чтобы завтра начать новый хлопотный день.
Осенью и зимой купец вывозит свое семейство в театр, где, в зависимости от состояния, берет бельэтаж или другие ложи высшего разряда. Ему нравятся «пользительная» трагедия или «понятливая» и «разговорная» пьеса, которая показывает «курьезные чувствия». Ему не по душе опера, ибо за музыкой он не разбирает слов арий, и балет, так как последний являет собою немое действие. А. Островский пишет следующее о том, что театр оказал малое цивилизующее воздействие на «аристократию капитала»: «Посещать публичные собрания и увеселения для богатого купца — не внутренняя потребность, а внешняя необходимость: нельзя от других отставать; эта публика бывает в театре точно по наряду: «Наша служба такая», — как они сами выражаются… Московское разбогатевшее купечество гораздо менее развито, чем европейское. Особенно несчастливы настоящие представители богатой московской буржуазии. Отцы и деды этого поколения разбогатели в то время, когда образование купечества считалось не только лишним, но и неприличным и даже вольнодумством. Мало того, богатые купцы считали свободу от науки своего сословия льготой, особым счастьем. Дети получили в наследство, вместе с миллионами, некультивированный мозг, еще неспособный к быстрому пониманию отвлеченностей, и такое воспитание, при котором умственная лень и льготы от труда, дисциплины и всякого рода обязанностей считались благополучием. Явилось поколение, вялое умственно и нравственно. Когда умерли отцы, дети поспешили, внешним образом, сблизиться с Европой, то есть переняли там платье, домашнюю обстановку и некоторые привычки и обычаи. К счастью, они далеко не составляют большинства, есть много купеческих семейств, нисколько не беднее их, которые, продолжая быть русскими, заботятся более об умственном и нравственном образовании, чем о подражании Европе. Но первые виднее, заметнее, потому и являются представителями купеческой аристократии» (191, 194–195). Такого рода публика не понимала искусства и предъявляла к нему неэстетические требования, чем снизила уровень театрального дела.
В день именин своих и жены, если у них добрые отношения (а то ведь бывало и такое, что пьяный и озверевший купец бил свою беременную жену ногами в живот), он устраивал званые обеды, а иногда и роскошные балы. На балах молодые танцуют, пожилые играют в мушку, пикет и бостон, купчихи в возрасте поглощают яства и в ходе коротких бесед кивают своими головами, украшенными жемчугом и бриллиантами. За ужином гости много пьют за здоровье хозяина, часто гости бьют посуду, свидетельствуя тем самым свое доброжелательное отношение к хозяину. «Свадьбы совершаются большей частию, — пишет П. Вистенгоф, — по выбору родителей, которые руководствуются в этом случае расчетами по торговле, и молодая купеческая дочка редко осмеливается мечтать о своем суженом, если он ей не назначен волею родителей» (231, 108). Иногда же зятем купца становится дворянин, однако это относилось к довольно редким явлениям.
В своей повседневной торговой деятельности, которая протекает в Рядах и Гостином дворе, купец озабочен одним: подать товар лицом и взять за него как можно больше. В некоторых лавках купцы засматриваются на хорошеньких женщин, роющихся в грудах различных вещей, и строят им куры, спрашивают у них адреса местожительства, что не мешает им брать барыши. Иногда кое–кто из хорошеньких женщин не скрывают своих квартир и заводят самые приятные и прочные знакомства. Не следует думать, что все купцы обвешивали, обсчитывали и обкрадывали развесившего уши покупателя, встречались и порядочные, дорожившие своей честью. Для нравов купечества характерно пьянство, причем купец по своему уставу 1807 года имел легальное право на запой, трактуемый как «болезнь души». На «малый запой» отводилась неделя, на «большой» — до месяца; на двери лавки XIX века в таких случаях вывешивалось объявление «Тит Титыч в запое–съ».
Пьянству предавались и купцы–миллионеры и в XVIII, и в XIX столетии, причем оно сопровождалось непомерным мотовством. М. Пыляев в «Старом Петербурге» приводит в качестве яркого примера жизнь Саввы Яковлева, проматывавшего более миллиона рублей в год (речь идет о середине прошлого века). Жизнь его — самое непробудное пьянство, никто не мог перещеголять его в этом деле. Дома на столе у него стоял «серебряный гроб» — кубок, сделанный из серебра в виде гроба; в него вмещалась бутылка шампанского. В конце каждой попойки Савва кричал хриплым голосом: «Гроб!!!»; тогда слуги вносили ящик с шампанским и «серебряный гроб», один из слуг приносил также пистолет, заряженный пулей. Затем дворецкий произносил имя одного из гостей, тот должен был подойти к хозяину, который поднимал пистолет над его головой, выпить до дна и, поцеловав Савву, отправляться домой. После угощения таким образом всех гостей хозяин осушал кубок и засыпал на своем раздвижном стуле. В конце концов дело кончилось самоубийством: осушив кубок до дна, Яковлев повернул дуло пистолета себе в рот и выстрелил (220, 335–336).
В 40‑х годах прошлого века в Петербурге проживал иногородний купец–миллионер Н-в, сколотивший свое состояние на золотопромышленном деле. Приведем красочное описание поистине барского гостеприимства этого мультимиллионера, данное М. Пыляевым в его книге «Замечательные чудаки и оригиналы»: «Дом его по изобилию всего просто поражал посетителя. Балы его напоминали нечто сказочное: еще далеко до его дома виден был свет от его палат, а у подъезда стояла целая праздничная иллюминация. Сам хозяин встречал гостей в передней и подносил каждой из дам по роскошному букету из камелий или других редких цветов. Все комнаты этого богача убирались и уставлялись цветами и деревьями, несмотря на зимнее время; здесь были в цвету буль–донеж, сирень, акация, розы и другие цветы не по времени. Освещение в комнатах было тоже поразительное: всюду горели карельские лампы в таком количестве, что температура в комнатах была чисто тропическая. Аромат в комнатах был тоже редкий, точно на какой–нибудь парфюмерной фабрике, и для того, чтобы запах держался долго, на шкафах и под диванами, всюду лежали благовонные товары: мыла, саше, пудра и т. д. На одно куренье комнат у него выходило духов за вечер около полпуда. Мало того, что комнаты его представляли нечто вроде тропических садов, но вдобавок сады эти были оживлены пернатыми: здесь с куста на куст порхали ручные птицы, которые садились на плечи дам и пели громкогласные свои песни. Возле зала была устроена большая уборная для прекрасного пола. В ней все высокие стены были зеркальные, кругом стояли столы, на которых лежало все, чего душе было угодно — и перчатки, и башмаки, духи, помада, мыло, фиксатуар, шпильки в коробках, булавки, различные щетки, губки, и все это дамы брали у него даром. Но единственно, что было невыносимо в этих апартаментах — это духота; последняя происходила от ламп, которые своим светом превращали ночь в день; этому, впрочем, хозяин очень радовался — гостям ужасно хотелось пить. И амфитрион только и делал, что ходил по комнатам и кричал официантам:
принеси гостям напиться. Но напиться воды здесь было нельзя. Хозяин говорил, что у нас воды и в заводе нет, а шампанского сколько угодно. Дамам, впрочем, было разрешено подавать ананасное прохладительное… Мебель в его кабинете представляла ценность… немалую: что ни вещь, то золотая или серебряная, сигары гостям предлагались лучшие гаванские и величиной чуть ли не в пол–аршина; дорогая мадера, так называемая тогда ягодная, остиндская, в больших графинах стояла на столе. В углу помещался накрытый стол с разными закусками, салфеточной икрой, балыками и другими деликатесами» (219, 48–49). Он не смог растратить всего своего состояния и после нескольких лет жизни в столице уехал умирать к себе на родину.
