Атмосфера павловского царствования была переполнена сумасбродством императора, самодурством вельмож, эгоизмом и раболепием чиновников. Само собой понятно, что сановники и чиновники старались не уступать своему монарху в сумасбродстве, доходящем порою до полной бессмыслицы. Достаточно привести приказ петербургского обер–полицмейстера Рылеева: «Объявить всем хозяевам домов, с подпискою, чтобы они заблаговременно, и именно за три дня извещали полицию, у кого в доме имеет быть пожар». Такого рода сумасбродство, самодурство почти всегда представляет собою способ борьбы облеченного властью лица с «собственным ничтожеством» (265, 56). И вот молодой человек, начинающий чиновную карьеру, не искушенный в чиновных интригах и секретах угождения начальству, каждого из сменявших друг друга генерал–прокуроров как бы гипнотизировал и превращал в своего покровителя. В чем же секрет такого влияния? Дело в том, что при всем его уме и даровании государственного человека он умел угождать своему начальнику, каким бы он ни был по характеру, нраву и мировоззрению. Сам М. Сперанский впоследствии рассказывал: «При всех четырех генерал–прокурорах, различных в характерах, нравах, способностях, был я, если не по имени, то по самой вещи, правителем их канцелярии. Одному надобно было угождать так, другому иначе; для одного достаточно было исправности в делах, для другого более того требовалось: быть в пудре, в мундире, при шпаге, и я был — всяческая во всем» (265, 63). И в дальнейшей деятельности этого выдающегося бюрократа его влияние на ход государственных дел всегда будет значительно превышать занимаемую им должность[12].
В итоге были преобразованы высшие отрасли управления империи — законодательная и исполнительная — что усилило царскую бюрократию.
В императорской России сила и влияние чиновной знати чрезвычайно возросли при Николае I, ибо самодержавие видело в ней для себя надежную опору. Тот же А. де Кюстин говорит о том, что страной управляет «класс чиновников», уже со школьной скамьи занимающих административные должности, что бюрократия зачастую управляет вопреки монаршей воле, что из недр своих канцелярий эти «невидимые деспоты», эти «пигмеи–тираны» безраздельно властвуют над страной: «И, как это ни звучит парадоксально, самодержец всероссийский часто замечает, что он вовсе не так всесилен, как говорят, и с удивлением, в котором он боится сам себе признаться, видит, что власть его имеет предел» (144, 269). Этот предел положен бюрократией, чьи злоупотребления называются любовью к порядку, причем императорский абсолютизм основан на бюрократической тирании, чему конец был положен только в ходе революции 1917 года (самое интересное состоит в том, что бюрократия после революции возродилась, подобно птице феникс из пепла, и стала еще более мощной!).
Следует обратить внимание на то, что в екатерининскую эпоху всевластие бюрократии ощущалось нагляднее, чем в XIX — начале XX века (хотя ее влияние, напротив, усилилось). Известно, что в XVIII столетии сановник не только на службе, но и в частной жизни чувствовал себя начальником над теми, кто был ниже его чином. Более того, многие чувствовали себя подчиненными, даже гуляя в саду или находясь в театре. Тогда, например, пожилой и почтенный генерал Олсуфьев во время оперного спектакля мог в бешенстве вскочить с места и крикнуть сидящим в партере молодым людям, которые вслух выразили восхищение арией итальянской примадонны: «Молчите, ослы!» Генерал и в театре вел себя, как на государственной службе, и его возмутил факт командования актерами и публикой неведомо кем. По той же причине император Павел I особым указом предписал, чтобы зрители не смели аплодировать актерам в тех случаях, когда он сам находился в театре и не рукоплескал.
После его убийства резко изменилось дворянское мироощущение — моментально потускнело и постепенно угасло чувство ежеминутной подотчетности начальству. Партикулярный обиход, дворянская повседневность отделились от государства; время, считавшееся ранее казенной собственностью, стало приватным. Изменилось отношение дворянства к жизни — оно стало свободным и легким, поколение, которое вступило в круг большого света в начале XIX века, уже не смотрело на жизнь снизу вверх и не со стороны, а рассматривало ее в упор — иногда задумчиво, иногда насмешливо. Теперь уже начальство потеряло привилегию устанавливать и распоряжаться общественными приличиями. Верховным судьей нравов стало общее мнение — произошла революция в светском мире, хотя ничего не изменилось в чиновном мире.
Понятно, что в екатерининском времени остались сумасбродства одного из сибирских губернаторов Вас. Вас. Н-на, крестника Екатерины II, который на празднествах, посвященных «открытию новой благодати», разжаловывал чиновников, арестантов производил в чины, сажал за свой стол обедать, заставляя первых прислуживать последним; который катался по городу в экипаже, запряженном провинившимися чиновниками; который под конец своего губернаторства предпринял военный поход против иркутского губернатора Немцова (220, 83–84). И тем не менее, в принципе нравы чиновников — взяточничество, воровство, расхищение казны, эгоизм, доносительство и др. — не изменились. В свое время большие неприятности со всеми этими «прелестными» нравами пришлось испытать Г. Державину, когда в 80‑х годах XIX века он был Олонецким губернатором. И в начале XIX столетия он, ревизуя действия калужского губернатора Лопухина, обнаружил, что тот виновен в 34 уголовных делах и сотне «шалостей»; в результате это обернулось для него крупными неприятностями.
И вначале прошлого века крупные и мелкие чиновники брали взятки — В. Одоевский в «Пестрых сказках» описывает неподражаемого Севастьяныча, уездного толкователя законов, который за обещанную взятку в 50 рублей согласен написать прошение о возврате «мертвого тела» потерявшей его душе (200); и в конце этого же века — то же самое. Известный ученый М. Богословский в своем труде «Москва в 1870–1890‑х годах» пишет о нравах полицейских чиновников: «Как в древние времена «кормлений» княжеских наместников и волостелей, полицейским чинам, начиная от частного пристава и кончая последним паспортистом, прописывавшим в квартале паспорта, домовладельцы посылали с дворниками два раза в году на праздники рождества Христова и пасхи конверты со вложением разных сумм денег, смотря по должности берущего и по доходности дома или степени состоятельности домовладельца. В большей степени были обложены такими сборами торговые, промышленные заведения, трактиры, гостиницы и пр. В расходных домовых книгах можно было встретить, кроме того, такие записи: «Частному приставу в день его именин» и т. д. Без таких поборов совершенно немыслимо было представить себе полицейского чина того времени, до того веками укорененная взятка была в нравах полиции» (26, 122).
И поскольку низшие слои подражают высшим, то понятно, что такого рода нравы были распространены и в высших чиновничьих сферах. А. Богданович в своем «Дневнике» приводит немало фактов хищений, казнокрадства, взятках и других неблагородных нравов в высших бюрократических слоях: «Все стараются взять побольше барыша, и все за счет голодающих, «везде злоупотребления»; и приходит к выводу о том, что «совесть у теперешних лиц, у власти стоящих, очень эластична и они входят с ней в соглашение» (23, 156–157). Понятно, что делали гешефты и брали взятки не все представители высшей администрации, однако это было присуще многим чиновникам.
Отсутствие демократических свобод, господство в обществе бюрократии, организованной по военно–казарменному принципу (это талантливо раскрыл М. Е.Салтыков — Щедрин в «угрюм–бурчеевщине»), приводило к тому, что чиновник, какой бы он ни занимал пост, полностью зависит от вышестоящего начальства. Нравы же были таковы, что начальство требовалось «неукоснительно почитать», а его образ действий принимать за образец. И вот здесь любопытно взаимоотношение неписаного дворянского кодекса чести (высшее чиновничество й подавляющем большинстве рекрутировалось из «благородного сословия») и зачастую беззастенчивого взяточничества и казнокрадства должностных лиц[13].
