Он уже знал, что Меротт арестована. В ожидании, когда его выпустят, Матален предавался невеселым размышлениям и поэтому тюрьму покидал без особого восторга.

Когда он предстал перед Каде, его слугой, тот не смог скрыть своей радости, но впервые в жизни посмел сделать замечание и дать совет.

– Господин маркиз, – сказал он, – послушайте меня: с сегодняшнего дня не ищите ни с кем ссор.

– Почему ты мне об этом говоришь?

– Потому что мне больно видеть, как вас, господин маркиз, сажают в тюрьму из-за этих глупых потасовок, которые никому ничего не доказывают.

– Ага! Значит, ты знаешь, что я был арестован за то, что часто устраивал дуэли?

– Да, знаю, господин маркиз. Как и все.

– Отлично! – воскликнул маркиз. – Вполне возможно, что я воспользуюсь твоим советом. А пока оставь меня.

Матален очень обрадовался, узнав, что, по общему мнению, его арестовали как бретера, и, как нетрудно догадаться, отнюдь не собирался опровергать этот слух, наоборот, подкрепляя его самыми невероятными деталями.

Впрочем, надо сказать, что ни до ареста Маталена, ни до его освобождения в Бордо никому не было дела. Слух об ужасных событиях, обагривших кровью руины Бланкфора, распространился с быстротой молнии.

Смерть полковника, завоевавшего всеобщие симпатии, потрясла весь город, в то время как освобождение и возвращение Эрмины и Годфруа положило конец вполне объяснимым тревогам и страхам.

Нетрудно догадаться, что все об этом только и говорили, поэтому, когда Матален вернулся, этот факт остался практически без внимания.

Те, кто имел хоть какое-то отношение к майору и четверым американцам, вовсю жаждали подробностей.

Этим возбуждением, этим всепоглощающим интересом публики Матален решил воспользоваться, чтобы укрепить свои позиции, ведь сейчас он больше, чем когда-либо, желал не упустить свой шанс и сделаться претендентом на руку и сердце Филиппины.

За пару дней маркиз предпринял ряд демаршей, проявляя при этом осторожность и такт, и выяснил все, что было нужно. Бретеру стало известно, что в семействе де Женуйяк он стал предметом обсуждения. Говоря по правде, его никто не считал истинным дворянином, и Матален понимал, что перед тем, как тешить себя надеждами, нужно завоевать симпатии матери и бабушки Филиппины. В то же время он знал, что о нем говорили, может быть, даже ждали, и миллионы папаши Самуэля слишком будоражили его воображение, чтобы он отказался от своих шансов, какими бы мизерными они ни были.

Он очень ловко распространил слух, что своим освобождением Эрмина и Годфруа обязаны не кому-то, а именно ему.

Королевский прокурор, допросив бретера, был вынужден признать, что, хотя поимка преступников и не была заслугой одного лишь Маталена, маркиз все же значительно ей поспособствовал, и пришел к выводу, что в данном случае, в виде исключения, тот проявил себя с самой лучшей стороны.

Общественное мнение было на его стороне. Годфруа, чувствовавший, что эта «реабилитация» Маталена таила в себе угрозу, пытался доказать, что дуэлянт лжет.

Но Мэн-Арди с братом и друзьями с момента приезда в Бордо были слишком заняты, чтобы обрасти многочисленными знакомствами, в то время как в распоряжении бретера была целая армия приятелей и низкопоклонников, которые, кто по дружбе, а кто и из страха, выступали на его стороне.

Наконец, о маркизе в разговорах стали отзываться настолько хорошо, что Годфруа, крайне этим обеспокоенный, вдруг вспомнил, как повела себя Филиппина, когда в ее присутствии заговорили о нем.

– Она его любит, – сказал он.

Эта мысль привела его в совершеннейшее отчаяние.

Взбудораженный и мрачный, он бродил по улицам, вспоминая трогательную, непорочную красоту Филиппины, ее очарование, покорившее его с самого первого дня, и в душе его закипал гнев.

Как-то раз, во время очередного приступа ярости и уныния, он встретил господина дез Арно, президента Лиги защиты, который, увидев его в состоянии такой подавленности, напрямик спросил, что случилось.

В двадцать пять лет человек испытывает потребность поплакаться другу в жилетку, будто от этого его боль станет не такой мучительной.

– Случилось то, – ответил он дез Арно, – что я очень несчастен.

И поведал обо всем президенту, не упуская ни единой детали.

– Эге, друг мой, тут дело серьезное, – сказал он. – Этот Матален и в самом деле очень опасен. А что о нем думает мадам де Блоссак?

– Этого я, увы, не знаю!

– Значит, вы у нее больше не бываете?

– Нет, не смею.

– Замечательно. Герой в бою, но в любви – робкий воздыхатель. Вам нужно отстаивать свое счастье, черт возьми, точно так же, как вы отстаивали жизнь.

– Я бы и рад, но как?

– Что значит «как»? Пойти и напрямую попросить руки мадемуазель Филиппины де Женуйяк!

– А если она мне откажет?

– Кто? Графиня?

– Нет, Филиппина.

– Во-первых, мой дорогой друг, обращаться вы будете к мадам де Женуйяк или к ее матери, поэтому мадемуазель Филиппины, вполне естественно, в этот момент рядом не будет.

– Я не смею.

– Трус!

– Я могу пойти на что угодно, но…

– Вы что же, хотите, чтобы я сходил к ним вместо вас?

Годфруа собрался уже было ответить, но дез Арно вдруг осекся на полуслове и сказал:

– Послушайте, у меня родилась идея.

– Какая?

– А что если вам не мудрствуя лукаво вызвать Маталена на дуэль? Вполне вероятно, что вы его убьете, и тогда…

– Я и сам уже об этом думал, но если Филиппина любит маркиза, то после его смерти я буду внушать ей ужас.

– Но такой шанс нельзя упускать.

– Вы говорите как человек, не знающий, что такое любовь.

– Вы правы, – ответил дез Арно, поразмыслив. – Погодите! Мне в голову пришла одна мысль. Матален негодяй, я помогу вам.

– Каким образом?

– Это вы сможете узнать только тогда, когда мы одержим победу. Пока же в точности выполните то, о чем я вас сейчас попрошу.

– Говорите, я вас слушаю.

– Через два часа вы наденете праздничное платье и отправитесь к мадам де Блоссак просить руки ее внучки. Не бойтесь, графиня будет предупреждена и окажет вам самый теплый прием.

– Это все?

– Да. На этом я с вами прощаюсь и направляюсь на улицу Миниметт.

Годфруа был бы не против узнать подробности, но дез Арно, с легкостью согласившись помочь, настолько его обрадовал, что требовать от него чего-то еще молодой человек не стал.

Через два часа Мэн-Арди по совету своего «крестного отца» явился с визитом к графине де Блоссак. Его тут же проводили в гостиную.

Но каково же было его удивление, когда, переступив порог, он увидел в кресле Маталена, мирно беседовавшего с мадемуазель де Женуйяк.

Когда Годфруа вошел, маркиз встал, и взгляды их скрестились, как два стальных клинка.

– Ах! Это вы, мой дорогой Годфруа, – сказала мадам де Блоссак. – Присаживайтесь, дитя мое. Думаю, нет необходимости представлять вам господина де Маталена, который желает оказать нам большую честь.

– Что вы имеете в виду? – спросил Мэн-Арди, смертельно побледнев и оставшись стоять.

– Он намеревается войти в нашу семью.

Годфруа пошатнулся.

– Да, он явился, чтобы попросить руки Филиппины, которая знает господина маркиза и только о том и думает, чтобы стать его женой.

Мэн-Арди, все больше ощущая в душе подавленность, не проронил ни звука.

– Это предложение, – продолжала графиня, – для нас является еще более почетным в силу того, что маркизу, как и всему Бордо, наверняка хорошо известно о плачевном состоянии наших финансов, в результате которого через два месяца мы лишимся всего, даже этого дома.

На этот раз уже побледнел Матален.

– Что вы такое говорите, мадам! – воскликнул Мэн-Арди, которому сообщение об этой новой беде вернуло всю его смелость и красноречие.

– Банкротство – жестокая вещь, – продолжала мадам де Блоссак. – Особенно когда у тебя есть дети. Но что поделаешь? Все средства нашей семьи, равно как и состояние дядюшки Самуэля, мы доверили трем банкирам из Лондона, Амстердама и Венеции. И все трое, будто сговорившись, в одночасье разорились. Причем двое из них пустили себе пулю в лоб.