– Дети мои, – сказала мадам де Блоссак, – все хорошо, что хорошо кончается; мы вновь вместе и я надеюсь, что тучи, нависшие над нашими головами, рассеялись навсегда.

– Несомненно, мадам графиня.

– Но вас, по всей вероятности, утомил тот образ жизни, который вам пришлось вести в последние дни.

– Никоим образом, – сказал Ролан.

– Полно вам хвастаться, друг мой. Вы, Ролан, и вы, Годфруа, особенно нуждаетесь в отдыхе. Ступайте домой, а когда выспитесь всласть, вечером приходите к нам.

Эти слова, сказанные не совсем обычным тоном, свидетельствовали о том, что мадам де Блоссак желала остаться в кругу семьи и обо всем выспросить Филиппину, у которой нервы и в самом деле сдавали каждый раз, когда речь заходила о Маталене.

– К тому же, – добавила она, – мы тоже всю ночь не смыкали глаз, с минуты на минуту ожидая вашего возвращения, и сейчас валимся с ног от усталости.

Молодые люди, которых и правда неодолимо клонило ко сну, не заставили просить себя дважды и откланялись.

Когда они ушли, мадам де Блоссак устроилась в своем большом кресле главы семейства, дочери велела сесть рядом, взяла за руку плачущую Филиппину, посадила ее к себе на колени, словно та все еще была маленькой девочкой, и спросила:

– Ну, дитя мое, что с тобой?

Вместо ответа юная девушка, как полагается, разрыдалась еще больше.

– Филиппина, дорогая моя, ты что-то скрываешь от меня и твоей матери, – ласково продолжала пожилая дама. – Но почему? Мы же всегда изо всех сил старались сделать твою жизнь как можно милее и лучше. Чего мы тебе желаем? Счастья! А у тебя от нас какие-то секреты.

– Да нет же, бабушка, – прошептала девушка сквозь всхлипы.

– Не нет, а да, маленькая моя. Ты считаешь, что мы напрочь лишены проницательности и не понимаем, что вот здесь у тебя какой-то камень? – сказала графиня и нежно приложила руку к сердцу девушки.

Филиппина ничего не ответила.

– Ну, что случилось? Расскажи мне. Какие надежды ты лелеешь? О чем мечтаешь?

Юная девушка все так же хранила молчание.

Тогда мадам де Блоссак приняла величественный вид, внушавший почтение своей исключительной торжественностью, пропитавшей все ее естество.

– Дитя мое, я не думаю, что ты когда-либо намеревалась скомпрометировать себя и хотя бы на мгновение подумала о Маталене.

После этих слов Филиппина сначала вновь залилась слезами, но потом перестала обнимать бабушку, выпрямилась и неуверенно сказала:

– Да, я виновата, потому что люблю господина де Маталена. Не знаю, хорошо это или плохо, но лучше признаться, чем лгать вам.

– Несчастная! – воскликнула мадам де Женуйяк.

Филиппина, воспитанная двумя женщинами, которые ее обожали, была немного избалована – ей, может, чаще чем нужно, позволяли говорить то, что она думает. Поэтому она продолжала, с каждой минутой воодушевляясь все больше и больше:

– Признаться в любви – не преступление. Это чувство я хранила в своем сердце. Он ничего о нем не знает. Но даже если бы и узнал, неужели я была бы в чем-то виновата?

– Ты спрашиваешь?

– Да, ведь маркиз де Матален, в конце концов, человек нашего круга, он такой же дворянин, как я и…

– Довольно, дочь моя, – перебила ее мадам де Женуйяк. – Господин де Матален был профессиональным дуэлянтом, бретером, навлекшим на себя гнев и ненависть всего города.

– По крайней мере, – воскликнула в экзальтации Филиппина, – он сумеет защитить свою жену!

– А еще господин де Матален был пособником ужасной женщины, которая похитила твою сестренку.

– Да, он втерся в доверие этой баронессе, с которой мы и сами водили знакомство и даже были у нее на балу. И чем маркиз хуже нас? Он даже лучше, ведь в тот вечер его там не было. А с госпожой де Мальвирад Матален связался только для того, чтобы выведать все ее тайны и защитить нас, сообщив об этом правосудию и предоставив доказательства.

Тон, которым Филиппина произносила эти слова, говорил о том, что спорить с ней не было никакого смысла. Мадам де Блоссак поняла – чтобы переубедить ее, нужны факты.

– Ну хорошо, дитя мое, мы тебе верим. Только давай сначала дождемся господина де Маталена и выясним его намерения – в конце концов, если ты ему понравилась, он действовал по отношению к нам не так, как полагается в этом случае.

– Потому что не мог одновременно прикидываться сообщником баронессы и выдавать себя за нашего друга.

– Будь по-твоему, – ответила графиня. – Но давай все же подождем, когда он попросит твоей руки.

При этих словах Филиппина почувствовала, что ее глаза вновь наполнились слезами – на этот раз слезами радости – и бросилась бабушке на шею.

Та ее погладила, но про себя подумала, что это мимолетное увлечение внучки нужно как можно быстрее подавить в самом зародыше.

Пока дочь мадам де Женуйяк радовалась и считала свой брак с Маталеном делом решенным, маркиз по-прежнему томился в тюрьме.

В то же время оставаться ему там было уже недолго. Он дал показания, позволившие арестовать Жюдиселя, приспешника Меротт. Того очень удивило, что жандармы накрыли его в потайной берлоге – удивило настолько, что он ни на минуту не усомнился: все произошедшее – дело рук предателя.

Прибыв во Дворец правосудия, где его ждал королевский прокурор, Жюдисель устроил настоящий скандал и стал допытываться, кто его выдал.

– Вы знаете женщину по имени Меротт? – спросил его представитель закона.

– И что из этого? – спросил бандит, не удостоив его ответом.

– По всей видимости, она стала жертвой кражи, которую совершили вы.

– Я? – ошеломленно воскликнул Жюдисель.

– Да, вы. Помимо прочего, эта дама будет свидетельствовать против вас на суде.

– Вам об этом Меротт сказала? – продолжал Жюдисель, совершенно сбитый с толку.

– А что в этом удивительного? – спросил помощник прокурора, предоставляя разбойнику возможность самостоятельно найти причину предательства Меротт.

– Но…

– Да будет вам! Может, эта женщина затаила на вас злобу. Может, преследуя какие-то свои интересы, она стремится вас скомпрометировать? Или избавиться от вас?

– Точно! – воскликнул Жюдисель. – Она хочет от меня избавиться.

– Что ты говоришь? – молвил вполголоса судейский. – Гляди у меня!

– Значит, Меротт сказала, что я ее обокрал? Ну хорошо, я вам столько о ней расскажу!

– Ну-ну. Только нам хорошо известна эта тактика, когда обвиняемый вовсю старается стать обвинителем, поэтому нас этим не возьмешь, – сказал прокурор, желая, чтобы бандит еще больше запутался в расставленных им сетях.

– Тактика! Нет, сударь. Сейчас вы все сами увидите. Слушайте!

– Это надолго?

– Нет, конечно.

– Ну хорошо, говорите.

– Вам надо послать отряд жандармов, чтобы они окружили разрушенный замок Бланкфор. И если в этой экспедиции будут принимать участие люди надежные и ловкие, они найдут там Годфруа де Мэн-Арди, которого вот уже три дня морят голодом, а также мадемуазель де Женуйяк. Их незаконно удерживает та самая Меротт. Арестуйте ее и тогда сами увидите, кто из нас двоих больше заслуживает виселицы.

– Это ложь, – ответил королевский прокурор. – Мадемуазель де Женуйяк и Мэн-Арди находятся в домике в ландах за Пессаком…

– Да, они там были, но сейчас их оттуда уже увезли. После того как жена Этьена во всем призналась, Меротт приняла меры предосторожности и переехала в другое место.

– Хорошо, я проверю справедливость ваших слов, – сказал судейский. – Жандармы, отведите обвиняемого в тюрьму.

В тот самый момент, когда Жюдиселя выводили из кабинета королевского прокурора, к стражу закона пришел майор Монсегюр. Он рассказал все, что узнал от Годфруа, и попросил у него жандармов, чтобы отправиться в Бланкфор.

Представитель закона, убежденный, что Жюдисель не солгал, был вынужден признать, что Матален тоже сказал правду, но его освобождение из-под стражи отложил на следующий день, решив сначала дождаться, когда Меротт схватят и заточат в тюрьму.

Поэтому ворота Форт дю Га открылись перед маркизом лишь в одиннадцать часов утра.