— «Акцизный бандероль для помещения не более 75 спичек», — машинально ответил Тюрк. Грушевский замахал на него руками.

— Вот видите? — уныло кивнул Призоров. — А я сам без подсказки ни за что не ответил бы…

А далее произошло то самое чудо, на которое уповал Грушевский, и случилось оно скорее, чем даже в самых радужных мечтах Призорова. Правда, оно было не совсем таким, как предполагал добросердечный Максим Максимович. Барышня, рассматривавшая книги в развале перед больницей, прислушивалась к разговору мужчин. Грушевскому это показалось странным, и он внимательнее взглянул на нее. Тут же его седые усы раздвинулись в широкой улыбке, и он радостно воскликнул:

— Сонечка! Здравствуйте, какая приятная и неожиданная встре…

Но договорить он не успел. Как не успела исчезнуть с его добродушного лица радостная улыбка от неожиданной встречи с госпожой Колбаскиной. Потому что барышня откинула за плечо свою толстую косу, вынула из сумочки пистолет и проговорила дрожащим детским своим голоском:

— Господин жандарм, ваш приговор — смерть! — и выстрелила в Призорова.

Слава богу, что у Тюрка были такие длинные ноги. Он моментально среагировал и ударил ботинком по оружию. Поэтому пуля, вместо того чтобы попасть прямо в сердце Призорова, просвистела над его ухом. Тюрк выбил пистолет из рук террористки. Грушевский наконец опомнился и перестал улыбаться.

Присутствовать на допросе задержанной госпожи Колбаскиной Грушевский в себе сил не нашел. Судя по словам Призорова, который и поведал о результатах дознания компаньонам, как непосредственным участникам драматических событий, Софья Колбаскина оказалась более разговорчивой, чем Хмурый.

Она рассказала, что в их пятерке, главой которой была та самая Бабушка, состояли членами, кроме нее, также Мельгунов, Яков Радлов, отвечавший за фальшивые документы и печать прокламаций, и еще один человек. После убийства Спиридонова в Петербурге следующей их жертвой должен был стать московский градоначальник, которого поклялась убить Фрумкина. Деньги, найденные во флигеле на Калашниковской, были украдены у пятерки Яковом Радловым. Без этих денег, выделенных партией максималистов-анархистов, убийство в Москве оказалось под угрозой срыва. Самим членам боевой пятерки совершать эксы[13] строго воспрещалось, чтобы не навлекать заранее подозрений и не срывать тем самым выполнение их главной задачи — убийства высших чинов государства. Да и прощать такого наглого воровства революционеры не намеревались. Сначала Яков послал их по ложному следу. Якобы это его брат Зиновий, из ненависти к нему и презрения к священной борьбе за права и свободу народа, украл деньги, а Яков лишь невинная жертва. Проследив за Зиновием, Хмурый даже стрелял в него, но промахнулся и ранил девушку, которая в тот момент была с Зиновием.

Фрумкина заподозрила Якова и сама застрелила его. Деньги найти они тогда же не успели, поэтому вернулись за ними этой ночью. О последнем, пятом, участнике боевой пятерки mademoiselle Колбаскина отзывалась презрительно. Он участвовал не столько сознательно, сколько надеясь на вознаграждение или возможность прославиться. К тому же он был неуправляем и часто отходил от намеченного плана, преследуя свои личные цели. Например, когда ему поручили следить за Зиновием в Свиблово, он вместо этого флиртовал с горничной. Да и вообще, рано потерявший отца и воспитанный трепетавшими перед ним матерью и двумя сестрами, новоиспеченный «революционер» отличался вздорным нравом, дешевыми капризами и частыми бурными истериками, весьма неудобными в подпольной работе.

— И кто же этот пятый член пятерки? — широко раскрыв глаза, спросил Грушевский.

— Мы за ним следили. Он, к сожалению, пропал из нашего поля зрения. Уже неделю как не появлялся на своей квартире, видимо, почуял неладное и осторожничает. А может, и вовсе решил залечь на дно. И теперь мы рискуем потерять его навсегда. В наших картотеках он проходил под кличкой Поэт, настоящая фамилия Померанцев.

— Что?! Викентий? — воскликнул сам не свой Максим Максимович.

— Он самый, — насторожился Призоров.

— Мы его видели не далее как вчера! В доме госпожи Чесноковой-Белосельской! Той самой, с кинжалом.

С тем же самым нарядом полицейских, с которым Призоров брал приступом флигель на Калашниковской, усиленным еще и Желтобрюховым, они отправились в квартиру на Моховой. Позвонив в дверной звонок, они долго ничего не слышали. Наконец, дверь открыла горничная, видимо, не привыкшая к столь ранним посещениям. Госпожа Чеснокова-Белосельская почивала. Горничной велели пригласить ее в гостиную, но строго-настрого запретили говорить, кто именно пришел. Через несколько минут в гостиную вошла в черном кружевном пеньюаре сама Афина Аполлоновна. Только теперь, как заметил Грушевский, она была уже блондинкой. По всей видимости, все время, пока господа ее дожидались, ушло на то, чтобы нанести макияж в стиле вамп. Призоров с непривычки слегка оторопел, а Желтобрюхов, далекий от богемы, и вовсе очумел и перекрестился.

— Чему обязана? — просипела Афина Аполлоновна, выпуская дым из сигареты на длинном мундштуке.

— Вам известно местопребывание Викентия Померанцева? — строго спросил Призоров, несколько придя в себя и откашлявшись.

— Все мы странники в этом холодном мире, — выпустила дым в лицо Призорову Афина. — Кто может сказать даже о себе, где он в данный момент. Я вот, например, сейчас в стране тумана и страстного желания покоя. Но, боюсь, хотя вы и рядом со мной настолько, что я могу прикоснуться к вам, — она действительно провела рукой по рукаву вздрогнувшего Призорова, — боюсь, вы сейчас блуждаете где-то совсем в другой вселенной, о, таинственный странник.

— Не вижу ее сумки, — шепнул Тюрк Грушевскому.

— Вы помните дорогу в спальню? — Максим Максимович осторожно вышел из гостиной вслед за кивнувшим Тюрком.

Они помчались через анфиладу темных комнат, по дороге испугав горничную, занятую уборкой, но, увы, уже опоздали. Когда они ворвались в спальню, Померанцев стоял у камина, о который опиралась в тот памятный вечер рука Афины Аполлоновны. Он резко развернулся на звук шагов, и в руках его блеснул Златоустовский кинжал.

— Не подходите! — истерично вскрикнул Померанцев и торопливо открыл тайник с флаконом, в котором плескалась зеленоватая жидкость.

— Не глупите, Померанцев, — строго сказал Максим Максимович. — Вы ведь не желаете доставить госпоже Чесноковой неприятности!

— Что я Гекубе, что мне Гекуба! — еще громче вопросил Викентий и трясущимися руками отвинтил крышечку от флакона с «Голубым огнем Нефертари».

Грушевский, не отрывая взгляд от поэта, спиной почувствовал, что к ним подоспели из гостиной все остальные участники спектакля. Желтобрюхов с присущей ему ловкостью слона задел саблей вазу, мирно стоявшую на подставке, тут же раздался зубодробительный грохот. Ваза эпохи Тан разбилась на тысячу кусочков.

— Раз вы все равно решили покончить с собой, не скажете напоследок, зачем вы отравили горничную в Свиблово? — спокойно спросил Иван Карлович подпрыгнувшего от китайского грохота нервного поэта.

— Я не собирался ее травить. Венец должна была надеть невеста, княжна.

— Но помилуйте, зачем?! — вскричал Грушевский.

— Я хотел, чтобы на олимпе была только одна королева, — по-петушиному срывающимся голосом прокричал Померанцев, уставившись на свою богиню в дверях. — Никто, никто, слышите, не имел право затмить Несравненную! Ради нее я совратил бедную невинную чернавку. Каких страданий мне стоило изображать перед влюбленной пастушкой принца на белом коне, который должен увезти ее в страну сиреневых грез… Только для того, чтобы добраться до проклятого венца и нанести на него каплю яда.

— Неужели вы не думали, что подозрение может пасть на Афину Аполлоновну?

— Никто не должен был узнать. Жена Цезаря вне подозрений. — Викентий отсалютовал склянкой с ядом своей госпоже, которая стояла выпрямившись, сомкнув на груди свои тонкие худые руки и не произнося ни звука. — Пью за здравие Мэри, милой Мэри моей, можно краше быть Мэри, но нельзя быть милей…