— Это все расшатанные нервы, — отмахнулся Грушевский. — Виданное ли дело, потерять дочь-красавицу в осьмнадцать лет. Перед самой свадьбой. Да еще чувствовать себя виноватой. Жениха-то родители нашли. Однако княгиня — та еще шарада. Удивительная женщина. И вы знаете, если начинать психологические опыты, то можно обратить внимание на сходство княжны с родителями. Судя по портрету, внешностью она пошла в отца, а вот нравом в матушку, не иначе. Тоже весьма решительная была особа. И себе на уме. Узнала как-то про маменькино прошлое, не постеснялась употребить его в пользу своего возлюбленного. И все тайком. Умудрилась же побывать и в кабаке озерковском, и в правительственной канцелярии, закрытой для простых смертных, и в ночной вылазке перед венчанием! В мое время не было таких смелых барышень. Уж не говорю о моей милой боязливой Пульхерии Ивановне, вот кто крестился на любую тень от плетня. — Грушевский грустно улыбнулся, отчего-то вспомнив, как весело чирикали воробышки, когда он по обычаю раскрошил пасхальное яйцо на могиле супруги в прошлую Пасху.

В этот момент они подкатили к парадной роскошного дома на Английской набережной, в котором и находилась канцелярия высокого сановника. От одного вида усатого швейцара в золотых позументах и медалях у всякого простого смертного должна была испариться малейшая охота зайти внутрь. Они, конечно, подкатили не на простом лихаче, а на «Серебряном призраке», но, видимо, для строгого швейцара важны были только гербы. Причем желательно с двуглавым орлом[9]. Как и боялся Грушевский, дальше вестибюля перед парадной мраморной лестницей их не пустили. Сначала, недоверчиво покосившись на письмо от княгини, швейцар основательно подумал и пообещал передать просьбу об аудиенции секретарю. «Но маловероятно-с», — покачал он головой. И, действительно, прошло пятнадцать минут, двадцать… Швейцар в фуражке с золотым околышем развел руками, я, мол, предупреждал. Наконец спустился чиновник, скользким взглядом бегло глянул на просителей. Не то что Грушевский в его стареньком сюртуке, но и с иголочки одетый Тюрк мало его впечатлил. Тут на улице раздались голоса, и вовремя опомнившийся швейцар открыл стеклянные двери перед высоким пожилым господином в придворном вицмундире. Он отчитывал молодого офицера, который следовал за ним.

— Ставлю вашему благородию на вид, — сквозь губы раздраженно пенял сановник подчиненному. — За упущения, замеченные в подконтрольном вам районе.

Заметив посетителей в вестибюле, он холодно приподнял бровь в направлении скользкого секретаря. Тот кинулся к нему и забормотал что-то едва слышным шепотом, затем протянул конверт с запиской княгини. Грушевский стоял достаточно близко, чтобы хорошо рассмотреть всесильного Керна. Высокий мужчина лет шестидесяти, с редкими седыми висками, небольшой каштановой бородой и усами, лицо имел закрытое, как мундир, застегнутый на все пуговицы. Он больше не удостоил никого ни словом и в мертвой тишине прошел вверх по лестнице. Грушевский разочарованно вздохнул и повернул к двери, но скользкий его окликнул:

— Куда же вы, господа, пожалуйте наверх, вас примут.

После еще одного, но уже пятиминутного ожидания двери, перед которыми их оставил скользкий, отворились, и другой чиновник пригласил их внутрь. Пройдя роскошную приемную, как музей, обставленную мраморными статуями, золочеными креслами, инкрустированными столами и бронзовыми светильниками, они наконец очутились в кабинете, где их ждал господин Керн. Он стоял у окна и даже не соизволил повернуться. Хозяин кабинета не сел сам и не предложил этого гостям, но начал говорить довольно вежливо, хотя и сдержанно.

— Господа, меня просили оказать вам внимание. Чем могу?..

— У нас вопрос касательно предмета, по поводу которого вам нанесла визит одна дама. Что просила у вас княжна? — Грушевский почел за благо развязаться с этим делом побыстрее и не тратить время на светские разговоры и обращения по полной форме.

— Да, княжна была у меня. Она хлопотала за некоего господина Пешкова, Зиновия, кажется.

— И все?

— Да.

— Радлов? — прокаркал Тюрк.

— Стало быть, вы знаете. Да, его арестовали, но выпустили. Моего вмешательства не потребовалось. Все? — холодно отчеканил Борис Георгиевич.

— Вы послали филера и Призорова в Свиблово, зачем? — неугомонный Иван Карлович не собирался уходить.

— Ну, хорошо. Да, распри между архимандритом и местными жителями из-за старца действительно не являются причиной моего пристального интереса к Свиблову. Я послал туда лучшего агента скорее для очистки совести, не предполагая, разумеется, всех трагических последствий. Меня неприятно поразило, что дочь женщины… которая была моей женой, оказалась связана с темными личностями, преступниками против строя и государя. Пусть меня не считают… не имеет значения, что княгиня оборвала все связи… — Он замолчал и снова отвернулся к окну. — Я все же, несмотря ни на что, чувствую ответственность за нее. Это до сих пор моя обязанность, перед Богом мы муж и жена, не люди нас соединили.

— Вы следили за княжной?

— Слежка велась за лицами, причастными к террористической организации. И они там были, если судить по сведениям агента, которые он посылал оттуда, пока его не застрелили.

— Так, значит, Зиновий — революционер, и где же он? — уточнил Грушевский.

— Как раз сейчас господин Призоров направляется в Ревель, где с парохода сняли человека, похожего на подозреваемого. Он не поехал в Америку. Сдав билеты, отправился в Свиблово. Вы понимаете теперь, что мои опасения были не беспочвенны? Где он там скрывался, неизвестно. Но через день после того, как пропала княжна… как нашли ее тело, он купил билеты на пароход, однако уже не в Америку, а в Марсель.

— Правильно, на первое время затеряться легче там, — пробормотал Максим Максимович.

— При аресте он отстреливался. Так что вы видите, что это за человек.

— Даже если это он стрелял в княжну, погибла она не от раны в плече, — задумчиво проговорил Иван Карлович.

— Значение имеет то, что в окружении князей есть подобные субъекты, и это неизбежно привело бы к трагедии или чему-то грязному и непозволительному, — повысил голос Керн.

— Значение имеет то, что юная девушка, запутавшись, обратилась за помощью к взрослому человеку, в чьем прошлом значительное место занимала ее мать, — не сдержался Грушевский. — А вы ограничились тем, что установили за ней слежку.

— Как вы смеете? Как смела она? Прийти сюда, ко мне! Она пришла сюда не за помощью, а затем, чтобы оскорбить меня так же, как это сделала когда-то ее мать. Княжна сказала мне точно те же слова, что были последними, услышанными мною от ее матери почти двадцать лет назад.

— Да что же такого могла наговорить девчонка, чтобы оскорбить вас! В этом здании, с вашими слугами и секретарями? Одна красивая юная несчастная девочка, которую всего через несколько дней жестоко убьют?!

— Что сердце мертвеца больше способно на любовь и страдания, — тихо проговорил Борис Георгиевич. Он прикрыл глаза, словно нестерпимая боль пронзила его. Затем он выпрямился, если это только было возможно при его осанке, и прошел к своему рабочему столу, на котором все предметы находились в таком идеальном порядке, что вряд ли они вообще перемещались по нему. Скорее всего, они были прибиты гвоздями к столешнице великолепного красного дерева намертво, как крышка гроба.

— Господа, вынужден просветить вас насчет прошлого княгини. Это женщина несдержанных чувств, привыкшая пренебрегать своими обязанностями и долгом. Известно ли вам, что она оставила меня, сбежала с несостоятельным малонадежным инородцем чуть ли не на второй день знакомства с ним?

— Простите, мы не хотели тревожить ваши раны… — начал Грушевский, почувствовав крайнюю неловкость из-за того, что вынудил этого гордого человека оправдываться перед незнакомыми людьми.

— Нет уж, извольте выслушать до конца! — как с амвона простер угрожающий перст ущемленный обличитель человеческих пороков. — Она покинула своего супруга в самый сложный и горестный момент, предала его. Только что мы потеряли наших детей. Это была трагическая, нелепая случайность. Вместо того чтобы укрепить союз, заключенный не людьми, но Богом, она стала холодна, она пренебрегала всеми понятиями хорошего тона и светского поведения, уж не говоря о том, что наш дом превратился в ужасное, неуютное место с атмосферой психиатрической клиники, а не семейного очага. Она не давала ни единого шанса страдать другим, потому что все вертелось исключительно вокруг ее чувств и ее горя. Тогда как это было наше горе!