— Пусть откроют ворота, как предусмотрено.
Начальник стражи узнал ее, но приказ выполнять не спешит.
— Это для второго маневра?
— Да, открывайте.
Он отдал приказ, люди его зашевелились.
— Не задерживайтесь, — посоветовал он Исмене. — Большой группе кочевников удалось ускользнуть, они могут вернуться.
Створки приоткрылись.
— Больше не надо, — проговорила Исмена, — мы быстро!
Мы оказались за воротами, побежали, я рвалась вперед; Исмене было за мной не угнаться, но желание оказаться как можно раньше у этих сияющих и темных тел, которые застили белый свет, опережало меня. Неожиданно я услышала всхлипывания.
— Я не могу быстрее, — задыхаясь, бормотала Исмена. — Я сейчас упаду. Иди одна.
Я не могу оставить ее, останавливаюсь, чтобы она перевела дыхание, поддерживаю ее, Исмена стала очень тяжелой — только потом мы снова пробираемся вперед. Может быть, я даже тащу ее на себе — не знаю, — я видела только что произошло с моими братьями, я видела только то, что с ними будет.
Этеокл упал сверху, спина у него перебита, он наверняка мертв. Полиник тоже умирает, и он это знает: тело его переломано.
Но почему же он ползет к Этеоклу, почему тянется к нему, почему, опираясь на его плечо, собирает в последнем движении все силы и опускает кулак ему на лицо? Почему я должна видеть эту кровь? Почему я должна видеть, как боль и хлынувшая кровь привели Этеокла в чувство и он начал искать, чем бы — в свою очередь — ответить Полинику и, нащупав свой меч, ударил брата его рукояткой.
Исмена так ничего и не увидела — зачем же вы наградили этим даром меня? Сестра упала, я даже не знаю, как мы добрались до тел братьев. И снова перед моим взором Этеокл и Полиник: в мучительных усилиях ползут они друг к другу. Теперь их видит и Исмена, неужели и ей доведется стать свидетельницей этого ужаса? Братья уже не видели друг друга, но они тянулись друг к другу, открывали друг другу свои объятия. Для обеих нас прозвучали Этеокловы слова: «И все же я любил тебя, брат». — «Я тоже любил тебя», — эхом отозвался Полиник.
Полиник захрипел, кровь хлынула у него из горла — конец. Мы закрыли ему глаза. Все лицо Этеокла в крови, но он смог увидеть нас, огромным усилием захотел что-то сказать, но язык не слушался его, и до нас долетело лишь слово: «Шум!»
Какой шум, что нам делать с этим диким шумом, что надвигается на нас, и с этими криками, что долетают с крепостных стен? Мы закрыли Этеоклу глаза. Плакать — мы хотим только опуститься на колени перед этими телами, обретшими, наконец, покой, и плакать.
Неожиданно рядом с нами оказался Гемон, он опустился на колени, поцеловал Этеокла в лоб. Он поднял нас, с силой потянул за собой — почему, зачем?
— Ворота слишком далеко, — простонала Исмена, — мне не дойти.
— Ворота заперты, — ответил Гемон. — Мы идем к стене, там две веревки. Быстрее, кочевники наступают.
Наконец до меня дошло: шум — это приближающиеся кочевники. Поняла это и Исмена и попыталась было идти. Я взяла ее за одну руку, Гемон — за другую, мы бросились вперед. Исмена снова упала, Гемон с поразительной легкостью поднял ее и донес до стены.
— Поднимайся вместе с Исменой, — сказала я, — одна она не сможет.
Я обвязала их веревкой, и они быстро оказались наверху — на веревке был блок; на той же, к которой привязана я, блока нет, меня потащили наверх, но быстро это не сделать.
Человек из синего клана заметил меня, ринулся было, но не успел схватить, только копье его разорвало мне платье. Конь кочевника встал перед стеной на дыбы, всадник сейчас дотянется до меня, но просвистела стрела, и он упал с лошади.
— Тащите, тащите быстрее! — услышала я Гемонов вопль.
Меня волокли вверх по стене, тело мое цеплялось за камни. На кочевников со всех сторон летели стрелы, булыжники, балки. Прежде чем отступить, всадники должны оказаться прямо под стенами. Я ударяюсь о стены, сдирая кожу; подо мной водоворот из людей и лошадей, на которых наемники пытаются уйти от фиванских защитников. Для меня перестала существовать опасность: мысль о спасении потонула в горе, страдании и боли. Чьи-то сильные руки стали тянуть веревку быстрее, перенесли меня через выступ крепостной стены. Передо мной Гемон, он всклокочен, лицо возбуждено, панцирь помят и на нем царапины; Гемон захотел поднять меня, заключить в свои объятия, унести отсюда. Я смогла только крикнуть «нет!» и свеситься со стены — мне кажется, что меня сейчас вырвет. Стоны вырывались у меня, живот сводило спазмами, но меня не вырвало: нечем. Я могу только молить: «Воды… воды!» Вокруг меня счастливые, радостные крики, машут руками — надо мной же раскинуло крыла безграничное горе. Но от жуткой сердечной боли я забыла даже о горе. Горе, как орел, обрушилось на меня с высоты и рвет когтями. Возвратился Гемон, он весь кипит от действия, от победы, от радости, что спас меня.
— Можешь пить, — протянул он мне свой шлем, наполненный водой. — Вода хорошая. Сейчас тебе помогут. — Он увидел мое лицо, понял, что я чувствую, и боль снова возникла в нем: — Этеокла нет больше, — услышала я его голос.
Он не хотел показывать свои слезы среди всеобщей радости, но он опечален и оплакивает моего брата в глубине души, вместе со мной.
Воины, мужчины и женщины, что находились на крепостной стене, теперь, когда опасность миновала и враг бежал, окружили нас. Они славили Гемона: «Фивы! — кричали они. — Победа!» Нам пора расстаться, я вижу это.
— Бедные мои братья, — вырвалось у меня, — Этеокл и Полиник!
Гемон выпрямился, шагнул от меня прочь:
— Одна оплакивай Полиника, который убил своего брата, который напал на нас с чужаками. Лишь Этеокл заслуживает слез!
Он вскочил на парапет крепостной стены, высоко поднял Тимуров лук. Он предстал перед моим взором совершенно другим: дикий, великолепный — такой он, наверное, в битве.
— Победа! Фивы победили! — кричал он. — Этеокл победил! Слава Васко, который отомстил за нас кочевникам!
И все, кто окружал его, все, кто мучил меня, крича со всех сторон в своей бешеной радости, славили победу. Только я не кричала. Только я, которая так хотела бы закричать. Не буду славить Этеокла — он, отобрав у Полиника корону, вошел вместе с ним в его гордое безумие. Я люблю их, я буду любить их всегда, обоих. Все, кто славили Этеокла и думали, что Полиник был врагом Фив, не могли понять меня. Даже Гемон, который так любит меня. Одна лишь Исмена сможет понять меня, одна она сможет разделить мое горе и радость освобождения Фив, — почему же ее нет со мной? Я раздвинула кольцо окружавших меня людей.
— Где Исмена? — властно спросила я Гемона.
— Ее увели во дворец, чтобы оказать помощь.
— Почему во дворец?
Гемон не ответил, но я услышала то имя, что звучало в его молчании: «Креонт».
Прибыл гонец, Гемон поговорил с ним, потом приблизился ко мне. Наверное, я плакала, потому что он начал вытирать мне слезы:
— Меня зовут во дворец, идем со мной.
Слово «дворец» привело меня в ужас.
— Останься здесь! — молила я.
— Креонт… — произнес Гемон вслух, и я поняла.
— Я подожду, — сказала я.
Гемон с сожалением удалился, я же села на парапет и уставилась на равнину, по которой уходили вдаль последние отряды кочевых всадников. Чтобы не слышать больше голосов, славящих Этеокла и проклинающих Полиника, я заткнула уши. Весь город пришел в движение, лилось вино, в домах и на улицах праздник, бегали дети, размахивая фиванскими значками, и били в цимбалы.
Глазами ищу место, где должны быть тела моих братьев. Их уже нет: унесли, и мне стало легче от мысли, что они под защитой стен нашего города и им будет обеспечен ритуал погребения. Раскрылись ворота… Вышел Васко — наверняка, он и занимался телами погибших братьев. Васко дошел до места, куда они упали: я знала, что он плачет, и я плакала вместе с ним: я не одна. На моих глазах Васко преклонил колени перед тем местом на земле, где агонизировали братья, и я поступила, как Васко: опустилась на колени. Он направился к воротам, от горя ничего не видя, не поднимая глаз на крепостные стены, где, впрочем, стояла я, такая же потерянная из-за непоправимости происшедшего, такая же сломленная.
