Такие сны наводят ужас, но их мрачная и кровавая красота захватывала меня. Красота эта требовала отдаться без остатка неумолимому ходу событий, и я чувствую в себе готовность и необходимость — для этого у меня хватит отваги.

— Завтра я пойду просить милостыню, — сказала я Исмене на следующий день, — денег у нас почти совсем не осталось, и я хочу, чтобы мне было что им сказать.

— Денег осталось еще на три дня. Этеокл может вернуться к этому времени.

— Не хочу больше его ждать и бояться, не хочу зависеть от него или от кого бы то ни было. Буду делать, что умею, что могу делать сама: просить подаяние. Хочу снова стать той, кто я и есть: нищебродкой. Этой ночью мне привиделось, что я теперь должна делать: столь же серьезно думать о деньгах, как это делает Этеокл. И тратить эти деньги мне надо на бедных с такой же щедростью, как это делает Полиник.

— А если люди не подадут тебе, Антигона, или подадут совсем мало?

— Меня уносит с собой бред близнецов… Люди подадут, должны подать!

— Я никогда не видела тебя такой, ты заставляешь верить себе, и я тебе помогу.

За Исменой в это время пришел Диркос, потому что при раздаче хлеба разгорелась ссора. Сестра вышла, а я провела остаток дня за приготовлением лекарств на несколько дней вперед. Наутро я начала принимать больных раньше, чем обычно, и, взяв корзину для подаяний, отправилась на агору и села у подножия колонны.

Пока я нищебродила с Эдипом, я поняла, что не следует ходить по домам, собирая подаяние. Я усаживалась в центре деревни и издавала протяжный крич. Наверное, это был крик отчаяния, но означал он только одно: мы здесь, слепец и я, мы ждем, мы голодны… Что вы будете с этим делать? И не было в деревне человека, который бы в конце концов не услышал этот вопрос, звучавший все настойчивей. Эдипова тьма была в каждом человеке, и оба эти существа — слепец и его дочь, без крова, постели, хлеба, — тоже.

За все те годы нам все-таки немало подали, именно эти дары бедных и примирили Эдипа с жизнью. Просить, получать, потому что, когда просишь, вверяешь себя другому, и тогда понимаешь, что просишь подаяние не столько чтобы выжить, сколько для того чтобы избавиться от одиночества.

Я неторопливо собралась с силами — и, как когда-то в деревнях, разрезал воздух мой зовный крич. Звук торопливых шагов — и в руки мне опустился кусок хлеба. «Быстро спрячь, чтобы мой муж или кто-нибудь не узнал. Хорошо еще, что слух у меня острый, я тебя услышала». Остановилась передо мной стайка мальчишек, вид у них развязный, карманы пусты. «Мы знаем тебя, Антигона, — заявили они, — если люди тебе подадут завтра, мы поможем донести все до дома, сегодня уже поздно». Двое прохожих кинули мне в корзину несколько монеток, женщина положила ломоть хлеба. Если бы, как раньше, мы были только вдвоем с Эдипом, нам бы хватило, но для моей большой голодной семьи это ничто.

Наступил вечер, люди шли мимо, не замечая меня, — глухих в городе больше, чем в деревне.

Последняя фиванская побирушка, я на следующий день отправилась на агору пораньше. Прежде всего я припала к камням у подножия колонны, которая теперь должна стать привычным для меня местом. Кончилось время деревушек, говорю я себе, где я просила милостыню для своего отца. Теперь я — в обиталище враждующих братьев, из которого Этеокл сделал громадный город, богатый край и которым Полиник хочет завладеть силой, сделав своим. Нет, не так надо призывать здесь к себе людей, не такой они должны услышать призыв — он слишком слаб для неумолимого града, где все ко всему глухи.

Никогда не просила я милостыню в большом городе и не знала, что надо делать. Какая разница! Когда Эдип запел впервые, он тоже не знал, какой вырвется голос из его нутра и души. Я погрузилась во внутреннее молчание, сосредоточилась на воспоминании о первом Эдиповом просоде, прозвучавшем на исходе дня летнего солнцестояния, когда Диотимия нагнулась ко мне и проговорила: «Наш аэд нашел нас».

Поставив перед собой корзину, я подождала несколько мгновений, шепча про себя молитвы, — из-за колонн, с крыш смотрели на меня вчерашние мальчишки и еще кто-то — будто что-то должно произойти. Тут же я забыла о них, перестала видеть тех, кто проходил мимо меня и, возможно, уже кинул в корзину монетку-другую. Все мое внимание было приковано к тому, что происходит во мне, что пришло из каких-то глубин моего бытия. Во мне разрастался гнев, необъяснимая и отчаянная ярость рвалась вон из моего тела, из нее-то и родился крич. Это зов слабого ребенка, которого бросили, заперли в подвале, и он через миллионы лет тьмы видит надежду, зарю света. Это зов, возносящийся к свету, зов тех, кто был рожден для этого света и непонятно почему из него изгнан. Крич этот набирал во мне дикую силу, он разрывал мне нутро, он безжалостно опрокидывал меня наземь, он заставлял меня проливать слезы злости. Крич исступления, крич преступления несся над городом, и уже невозможно сдержать его, ему можно только дать возможность исторгаться из меня, рождаться в муках и правоте и звучать все то время, что необходимо ему для звучания.

Я потерялась, я почти совсем заблудилась во тьме моего существования, но одинокой я не была. На мой призыв сбегались люди, много людей: одни плакали вместе со мной, другие отдавали мне половину того, что имели, — они больше не могли оставлять все себе.

Мне хотелось бы поблагодарить их, сказать: «Достаточно, не надо больше!» Но вот уже другой звук рвется из меня — так кричит взятый силой город или женщина в любовном экстазе. И снова — люди, ко мне бегут люди. Они бросали в мою переполненную корзину деньги. Вокруг меня — всюду хлеб, сухари… до меня донесся дрожащий голос булочницы: «Прекрати, Антигона, или я отдам тебе все. Все, что должна продать. Мой муж не слышит тебя, трудно поверить, но многие тебя не слышат. Если я подам тебе еще кусок, муж забьет меня до смерти».

Мне жаль ее, я падаю ничком на землю, чтобы заглушить свой вопль, чтобы не вопить больше, как потерявшийся ребенок. Крика мне не сдержать, я пытаюсь остановить его в моих судорожно сжавшихся внутренностях, не пустить его в свое горло, но мне не хватает воздуха, я задыхаюсь и хриплю: «Нет! Нет, мало еще случилось несчастий, мало стыда, преступлений, еще не покончено с ненужными разрушениями и безумствами, еще не изуродованы все людские жизни, еще не растоптаны все надежды. Еще должна пролиться кровь, еще будут убитые дети, еще будет бушевать безумие на не полностью разрушенной земле. Нужно, чтобы это зло еще выросло, оно должно показать при белом свете ужасную и отвратительную свою морду, все должны почувствовать, как оно смердит. Мало видеть зло, оно должно дать о себе знать, нужно, чтобы оно громогласно заявило о себе. Оно должно кричать о себе так, чтобы всем стал слышен ужас его слов, чтобы оно затопило здесь все и сейчас, потому что не существует места, где оно должно заявить о себе, потому что такого места нет».

Крич разрывал мне внутренности, я встала с земли, и зовный звук потонул в моих рыданиях, — я всхлипываю и открываю глаза: вокруг меня толпа людей, которые молча плачут. Да, в этом воинственном, скупом и жестоком городе все эти люди пришли сюда плакать вместе со мной, оплакивать несчастье, случившееся и готовящееся, необозримый размах которого приоткрыл перед ними мой крич. Он принес им, наверное, какую-то слабую, неразличимую надежду, раз они принесли сюда все эти деньги и сказочное число даров, что разложены вокруг меня.

Рассекая толпу, ко мне шагнул мужчина. Это тот человек, из тьмы моего сна, — подумала я. Одним взмахом руки остановил он мои стенания.

— Хватит! — произнес он. — Это слишком, здесь не место для этого. Здесь место для жизни.

— А где место?

На лице его тоже были видны следы слез, но говорил он со мной предельно трезво и смотрел, как человек, для которого победа и поражение, добро и зло, — все стало едино, как для Эдипа.

Мне бы спросить его о месте, если оно существует, — но незнакомца уже не стало рядом со мной.