Кони снова встали один перед другим на дыбы — один раз, еще, копыта ударили в чужую грудь. Ни один из соперников не думал уступать в быстроте и безумии, никто из них не мог одержать в этой битве верх, и все очевиднее становилась угроза трагического исхода.
Мне были видны только головы жеребцов, их обезумевшие зрачки, губы, вздернутые так, что обнажились зубы. Да разве это кони — передо мной чудовища с царственными головами, передо мной мои братья, которые готовятся убить друг друга. Видеть это я больше не могла, я бросилась к жеребцам — их нужно разнять. Но у меня не хватало сил, из глаз скакунов летели молнии, зловеще белели их пасти, пена летела клочьями. Кто-то из них укусил меня, я закричала, получив жесточайший удар по голове, и упала — сейчас эти чудовища растопчут меня.
Откуда-то возник Полиник, его мощный кулак обрушился на морду Нике, такой же удар получил Свет, и кони отступили. Полиник кажется мне огромным — разве у него волосы? — это грива вздымается у него на голове, и он, усмиряя коней, не по-человечески кричит, а ржет, и ржание его еще громче, чем у этих двух жеребцов. Полиник поднял меня, вынес из-под копыт. Над нами просвистела веревочная петля, и Нике уже пригвожден к земле Тимуровым арканом, вторая петля обвилась вокруг шеи Света. Железная Рука и кочевники схватились за веревки, кони встали, но развести их не удалось. Полиник передал меня Железной Руке, бросился на жеребцов и с невероятной силой взнуздал их. Он ласкал их и бил, и, получив еще по одному удару, усмиренные скакуны перешли в руки Тимура и кочевников.
Железная Рука отнес меня в дом к Пармениосу, жена его смыла с меня кровь — чужую!.. Удар, что я получила, оглушил меня, но ранена я не была. Железная Рука тем временем уверял опечаленного Пармениоса, что оба жеребца целы.
Подошедший Полиник все еще дрожал от лихорадочного буйства недавней схватки:
— Какая битва, сколько пыла, что за несравненные кони! То, что я и хотел, — они действительно равны друг другу, ни в чем не уступят… И ты хороша со своей великой душой — она, видишь ли, не может это видеть и бросается между ними! Бледная, волосы дыбом, такая же дикая, как они, и считает, что может противопоставить свою доброту их дикому естеству. Это жизнь, вот такая, настоящая, разнузданная, такая, какую мы, Этеокл и я, любим; такую жизнь, не понимая этого, любишь и ты, и Железная Рука тоже, который, когда увидел, что ты упала, решил меня убить. И ты посреди всего этого, самая красивая, самая безумная, и Тимур, который не сводит с тебя глаз, и тут орлом взвивается его аркан, чтобы защитить тебя. Хватит реветь, Антигона, я горд тобой, да, очень горд моей маленькой дикой сестричкой. Это все было опасно, это был даже безумный поступок, но что это была за схватка, что за зрелище и что за удовольствие мы испытали!
Вернулся Железная Рука, он вместе с Пармениосом осматривал коней и ухаживал за ними.
— Оба скакуна, — проговорил Пармениос, — показали себя равными. При продаже я настоял, чтобы имя моего коня — Свет — не было изменено. Изменено должно быть имя черного жеребца: неправильно будет звать его по-прежнему Нике, будто он одержал победу над моим жеребцом. Отныне ему имя — Мрак.
— Отныне, — с восторгом согласился Полиник, — я буду скакать на коне по имени Мрак, которого Этеокл не смог правильно назвать. — Он обернулся к Железной Руке: — Что бы ты сделал, если бы из-за меня погибла Антигона или была ранена?
Железная Рука не ответил, но туча, набежавшая на его лицо, ясно говорила, что мысль об убийстве родилась в голове этого добрейшего человека.
— Ты бы смог один убить меня?
— Н-не один…
— С кем?.. С Тимуром?.. Восхитительно! Ну и страсти разгораются из-за тебя, малявка! Мой верный Тимур тоже был готов убить меня. И все из-за тебя!
Полиник весь светился, ему нравилось жить среди сильных чувств, которые рождаются из-за его присутствия:
— Антигона в конском аду. Что за зрелище! Оно причинило вам боль и наслаждение, как и мне!
— Да, — признался Железная Рука. Гнев еще не утих, но улыбка уже осветила лицо, на котором появилось то выражение, что бывает у мужчин, игравших вместе в одну и ту же опасную игру.
Обратный путь был долгим, и я то и дело чувствовала, как на мне останавливается пронизывающий взгляд Тимуровых глаз, которые странно мерцали на его синем лице. Если взгляды наши встречались, он тут же отводил глаза. Тимур и Железная Рука не разговаривали, но их объединяли глубокие дружеские чувства. Тимур, кроме своих людей, говорил только с Полиником, который был единственным греком, понимавшим его язык. Когда мы вернулись в лагерь, Тимур с Полиником проводили меня до шатра. Здесь глава кочевников, сделав рукой очень красивый жест, в котором выразилось не только приветствие, но и поклонение, простился со мной. Не отрывая от меня глаз, Тимур добавил несколько слов, которые Полиник перевел мне:
— Я счастлив, что увидел тебя: теперь, благодаря тебе, я смогу пойти дальше. Я твой друг.
«Спасибо», — только и смогла ответить я, но он видел, что я взволнована. Его пронзительный взгляд немного смутил меня. Синее лицо склонилось передо мной, и Тимур исчез.
— Мне надо возвращаться в Фивы, — сказала я Полинику, — когда ты посмотришь мои барельефы?
Занятый своими мыслями, брат рассеяно ответил: «Завтра или позже».
Грусти моей он не заметил. Мне захотелось очутиться в Фивах, и чтобы рядом был К., и чтобы он пришел укрыть меня, как старшая сестра, которую мне всегда так хотелось иметь, и чтобы я заснула, окруженная нежностью. Во сне меня мучили темные волны, они бились в разрушенную скалу, на которой стояла я. Это волны гнева, и сквозь их рев до меня стал доноситься Полиников голос и его крики.
«Ты вместе с Мраком не одержишь надо мной верх, брат, Свет равен ему, но, избежав этой западни, я не заметил за ней другой. Так вот и моя жизнь идет от одной западни до другой. Блуждая в поисках Света, я упустил время: слишком поздно нападать на Фивы в этом году, а ты успеешь за это время расширить и укрепить остальные ворота. Ты в который раз обыграл меня: в будущем году ворота будут закончены и победу одержать станет труднее».
Я еле различала в темноте что-то огромное — это Полиник, и даже больше, чем Полиник, — это темная масса бьется прямо в мою скалу и заставляет ее сотрясаться от ударов. Мне страшно, а мне не должно быть страшно, я спала в собственной постели, в своем шатре, где нет никаких волн, никакой бури, никакой скалы.
— Что это за грохот я слышу, Полиник? Что это за волна, которая не существует, но бьется в моем шатре?
— Это мои мысли, сестра, те мои мысли, что без устали бьются о выступы черных Этеокловых скал, попадая в подземные ямы, вырытые для меня. В детстве он был слабее меня. Он сделал из своей слабости право, право забрать себе Фивы, священную землю, мой нетленный царский венец.
Благодаря тебе я нашел Света, я распознал первую Этеоклову западню, но тут же попал в новую. Пусть возводит новые ворота, я начну с ним войну, к которой он не готов.
— Зачем, Полиник?
— Из-за Фив, из-за того, что мы оба должны дойти до конца, исчерпать наши силы. Если мы и бредим, то в этом есть и твоя вина, Антигона: не брось ты нас, как ты это сделала, ты, может, и смогла бы заставить нас жить в реальности. Вместо этого ты побежала за нашим отцом, а нас предоставила бурным страстям. Я видел Эдипа в Колоне, он изменился, но нужна ли была для этого ты?
Его вопрос поверг меня в смятение.
— Видишь, ты не можешь ответить, — произнес Полиник, наслаждаясь моим смущением.
— Нет, не могу, это правда. Он ушел, и я пошла за ним, потому что не могла не пойти.
— А если бы пошла не ты, а Исмена?
— Исмена? Она бы вернула его.
— Так было бы лучше для него.
— Нет! — заорала я изо всех сил. — Нет! Я в этом совершенно уверена… — Но мое неистовство только рассмешило Полиника.
— Как красиво кричишь, точно так же, как когда бросалась между жеребцами. Этот крик значит, что Эдип во что бы то ни стало должен был прозреть, каким был, но я между тем не имею права быть тем, кто я есть, я не имею права стать Фиванским царем. Для этого-то ты и явилась сюда — чтобы расставить мне Этеокловы западни и сказать об этом?
