— Ну, то, что два человека стреляются, — это вопрос философический, это не удивительно, — ответил доктор.

И тут уж я сам не удержался от мысли об удивительной насыщенности нашей жизни философами.

— Мне что-то другое показалось странным, — продолжал доктор. — Ветер, что ли?

— Ветер?! — не удержался я.

— День был теплый, но очень ветреный. А когда мы спустились на луг, там, внизу, ветра никакого. Лес на склоне — верхушки деревьев качаются, шумят. А деревья пониже — не шелохнутся. А сегодня вот тихо, и как будто чего-то не хватает. А на ум приходит — не возьму в толк почему — Голландия…

— Голландия?! — удивился Бакунин. — В каком смысле Голландия?

— Просто так, Голландия — и больше ничего. Сам не знаю, каким образом.

— М-да, странная ассоциация… — задумался Бакунин. — Живописью не увлекаетесь? Может быть, вспомнилась мрачная философия Рембрандта?

— Нет. Господином Рембрандтом не интересуюсь, — ответил доктор.

— Ну да ладно, Родион Спиридонович. Если что вспомнится — позвони, голубчик. Князь Голицын человек государственной важности. Случай редкостный — расследование затруднительно, зацепиться даже не за что. Не с неба же упала эта пуля прямо в лоб.

— А может, и с неба, — задумчиво проговорил доктор, — террористы, они все из студентов, и профессора с ними заодно. Может, и придумали какую-либо научную оказию.

Бакунин не стал отвечать доктору и объяснять ему, что, по его мнению, террористы не имеют отношения к этому убийству. Он запустил мотор, и через пять минут мы уже въезжали на Трамову дорогу. Потом опять десять минут полета над мчащейся навстречу прямой серой лентой шоссе — и опять невольные мысли о табуне из шестидесяти лошадей.

Вернувшись в Петербург, Бакунин подвез доктора до его клиники на Литовской. Доктор попрощался с нами, но Бакунин вдруг остановил его и задал вопрос:

— Скажи-ка, голубчик… Когда я брал машину из гаража, там был шофер-служащий, который подавал машину, помнишь его?

— Как же, помню.

— Перстень у него на правой руке, с изображением…

— Перстень у него с простым черным камнем, квадратным, без рисунка[22], — услужливо пояснил доктор.

— Без рисунка… — задумчиво повторил Бакунин и кивнул доктору на прощанье. — Ты вот что, братец, если вспомнишь или поймешь, что за странность тебе показалась, немедленно ко мне, хоть днем, хоть ночью. Очень, брат, важно. На странностях стоит мир.

— Как изволите приказать, — наклонил голову доктор.

Доставив автомобиль в гараж, мы взяли извозчика и отправились домой. Я обратил внимание, что извозчик вез нас вдвое дольше, чем Селифан. У крыльца особняка Бакунин расплатился вдвое против того, что запросил возница. Едва только я шлепнул Наполеона по голове его медной треуголкой, Никифор тут же отворил нам дверь и впустил в дом. Уже стемнело, войти с вечерней прохлады в теплую прихожую было приятно.

Все уже поужинали — кто как и кто чем, не дожидаясь нас. Мы разделись — я снял свою куртку, Бакунин отдал Никифору котелок, и мы прошли в столовую. Тут же явился Василий. Лицо его казалось заспанным. Прежнее недовольство прошло — он никогда не дулся на своего любимого барина больше одного дня.

— Кушать будете? — позевывая спросил Василий.

— А как же, — ответил Бакунин, — не обедали, покушать нужно, да и за работу пора.

— Как же, за работу, — довольно миролюбиво проворчал Василий. — Третий день ни страницы.

— Видишь, Василий, какое тут дело. Князя Голицына убили. Он, можно сказать, управлял государством…

— Найдется на его место кто-нибудь, — строго сказал Василий, — а за вас пристав Полуяров главу не допишет.

— Это, конечно, так, — согласился Бакунин, — однако тут нужно помочь…

Бакунин хотел развить свою мысль, но Василий махнул рукой.

— Суп нести? — спросил он уже безо всякой тени недовольства.

— А как же, а как же, — обрадованный его тоном, воскликнул Бакунин. — Князь, супу?

Я отрицательно покачал головой.

— Чая, князь, хоть попьете? — приветливо спросил Василий.

— Чая попью, — согласился я.

— Напрасно, напрасно, князь, ты не хочешь супа. Неси, неси, Василий, и мне еще рюмку коньяка.

Рюмка коньяка означала, что Бакунин в самом деле намеревается проработать всю ночь. Причем эту рюмку коньяка он выпивал не перед едой, а после еды. Я не первый раз наблюдал, как Бакунин работал по двадцать четыре часа подряд. После сегодняшней поездки на автомобиле и размышлений о количестве лошадиных сил, упрятанных в моторе, мне подумалось, что Бакунин тоже чем-то похож на автомобиль. Только мотор питается бензином, получаемым из нефти, а Бакунин — супом и отбивными котлетами.

В моторе находится шестьдесят лошадиных сил, и они начинают работать, когда в него поступает керосин. В Бакунине — две, либо три, может и четыре человеческие силы. Эти дополнительные силы включаются, как только пища, поступившая в желудок Бакунина, сдабривается рюмкой коньяка. Я уверен, что если бы Бакунин не пообедал на ночь, он не смог бы до утра работать. А если бы пообедал, но не запил еду рюмкой коньяка, сил хватило бы только на пару часов и он уснул бы за своим письменным столом.

Съев тарелку картофельного супа, две отбивные котлеты с гречневой кашей и запив все это рюмкой французского коньяка, Бакунин направился в один из своих кабинетов. А я, выпив стакан чая, поднялся к себе в комнату. Я хотел сделать заметки, чтобы уже завтра с утра подробно записать все произошедшее за весь день. Но потом, преодолев сонливость, втянулся в работу. И записал все события дня, чтобы после не делать это по памяти.

Записи второго дня. Я проснулся, как и обычно, в шесть часов утра, несмотря на то что вчера лег спать в половине первого вместо привычного для себя времени в десять часов вечера. Приняв душ и побрившись, я обратил внимание, что недосыпание нескольких часов никак не отразилось на моем самочувствии. Точно так же как и то, что вчера мне не пришлось пообедать.

Такое положение вещей в дальнейшем будет неизбежным. Для того, чтобы подробно, протокольно записать расследование дела, не упуская ни малейшей детали, мне придется жить в ритме Бакунина. А Бакунин непредсказуем, тем более что его непредсказуемость перемешивалась с непредсказуемостью ситуации и неожиданностью событий. В чем я тут же и убедился. Так как вчера Бакунин засел за работу над своими трактатами или над одним из них, чтобы успокоить Василия, требовавшего от барина постоянного увеличения количества страниц и глав очередного сочинения, то по обычной практике он должен был сегодня спать до обеда.

Но едва я успел принять душ и побриться, Бакунин, привыкший, что в это время я уже не сплю, вошел в мою комнату. В общем-то он даже не вошел, а только переступил одной ногой порог и с заговорщицким видом кивнул мне, приглашая следовать за собой.

Мы тихо, стараясь не шуметь, прошли по коридору в кабинет Бакунина, предназначенный для сыскной работы, в тот самый, в котором находился телефон и где мы вчера утром получили от пристава Полуярова известие о гибели князя Голицына. Я уже упоминал, что у Бакунина было четыре кабинета — этого требовало разнообразие дел, которыми он занимался[23]. Три кабинета, в которых он писал свои трактаты, отличались между собой только библиотеками, в них сосредоточенными. Четвертый кабинет имел совершенно иной вид. Книжные шкафы занимали в нем всего четверть одной из стен, все остальное больше напоминало физико-химическую лабораторию. Письменный стол не был завален рукописями и книгами. На нем гордо возвышался телефонный аппарат. Одинаковыми во всех четырех кабинетах были только кресла-диваны, на которых можно было и сидеть, и лежать, отдаваясь на волю мыслительных процессов.