Бакунина и Акакия Акинфовича поджидал верный Селифан. А я пешком отправился на Английский проспект, где в роскошной квартире обитала Югорская. Шел я не торопясь. Гости у Югорской начинали собираться не раньше девяти. А сам «прием», если его можно так назвать, то есть некий спектакль, обсуждения, бурные беседы или душевные излияния кого-либо из пророков или кумиров случались не раньше десяти-одиннадцати. Иногда все это затягивалось за полночь. А иногда и до утра.

Был ли я влюблен в Югорскую? Влюбился ли я в княжну? То, что произошло между мной и Югорской, оставило неприятные воспоминания[41]. И тем не менее она была первой женщиной в моей жизни. Может быть, именно та ночь, которую она провела у меня, охладила мои романтические представления о женщинах. И хотя вспоминать ту ночь мне не хотелось, однако, идя к Югорской, я не испытывал ни стеснения, ни неловкости.

А вот княжна овладела моим воображением. Каким образом Бакунин видит облачко тайны вокруг княжны? Да, княжна привлекает. Но, господи, в самом деле, у нее траур, только что убит ее отец. И она идет на этот вечер к Югорской… Без ведома тетушки… Зачем? Она сказала, что ей необходимо выполнить просьбу человека, которому она не может отказать…

Вот, собственно, и тайна. В самом деле, какая просьба, какой человек, и при чем здесь я? Конечно же, Бакунин прав, она хочет видеть меня. То, что она заговорила об этом, ее голос, тон… Влюблен ли я в княжну? А она? Несомненно, она проявила ко, мне живой интерес. Бакунин говорит, что она влюблена в меня. Ерунда, конечно…

Какую зацепку для умозаключения даст моя встреча с ней у Югорской? Имеет ли она отношение к убийству? Конечно же, нет. Она светлое, искреннее существо. Милое, доброе. Да, влекущее. Она очень женственна. В этом вся суть. А если ее использовали? Каким-либо ловким, хитроумным способом? Мне вспомнились случаи, когда террористы использовали родных и близких своих жертв.

Да, она очень женственна. А женственность — это любовь. Если она влюблена в какого-либо студента. Романтического революционера. А он по заданию своей тайной организации выведывал, например, куда и когда едет князь? Впрочем, она так отзывалась о террористах… Жалкие, ничтожные, опасные люди, упоенные собой… Да, она ведь сказала, что даже не знала о предстоящей дуэли… Если это, конечно, правда… Но лгать она не стала бы…

Вообще-то мне следовало поехать с Бакуниным и Акакием Акинфовичем в ресторан «Век». Несомненно, Толзеев убит для того, чтобы скрыть следы убийства князя Голицына. Убит с помощью такого же бесшумного приспособления. До «приема» у Югорской еще часа три. Чтобы занять их, я зашел в кондитерскую, спросил чай, пирожное и газеты. В газетах писали о наступлении русских войск в Пруссии. Об убийстве князя Голицына — ни слова.

Увлеченный тем, что расследование убийства князя Голицына даст мне, наконец, материал для написания детективного романа в духе Конан Дойла, я даже забыл, что вот уже месяц или больше идет война. Положение мое в который раз показалось мне странным и нелепым.

Миллионы людей собрались из самых отдаленных мест открыто убивать друг друга, а я едва ли не счастлив тем, что одного из этих людей убили тайно и хитроумно и что гениальный сыщик Антон Игнатьевич Бакунин, оставив, вопреки требованию Василия, работу над своими трактатами, так же хитроумно распутывает козни злоумышленника благодаря своему методу построения умозаключений, — и все для того, чтобы я, находясь рядом, понял, как он это сделал, и описал, а затем представил публике это увлекательное чтение.

Что движет мною? Неужели чувство обиды на ту же публику, которая полгода тому назад превратно поняла мою первую повесть? Отогнав эти мысли, я спросил бумагу и перо и начал делать наброски для своих записок.

Записки я намеревался вести строго протокольно. По совету, кстати, самого Бакунина, он даже обещал мне чуть ли не соавторство — хотя чем дольше я узнаю его, тем больше сомневаюсь в том, что он найдет когда-либо для этого время и возможность.

То, что он успел создать и сделать, поистине грандиозно. Но все сделанное — десятая доля от того, что начато им и что находится у него в работе. А сделанное вместе с начатым и незаконченным составляют, может быть, сотую, а может быть, и тысячную долю от его замыслов, от всего того, что ему хотелось бы делать. Поэтому вряд ли мне стоит рассчитывать на его участие в написании романов в духе Конан Дойла.

Делая записи протокольно и придерживаясь хронологической последовательности, я постоянно испытываю желание нарушить хронологию и изложить многие события, произошедшие значительно раньше того момента, когда в кабинете Бакунина раздался звонок пристава Полуярова и я вместе с Бакуниным узнал об убийстве князя Голицына.

Чтобы будущему читателю было легче понять излагаемые события, я, прежде всего, должен подробно рассказать о себе самом. Я хотел сделать это после того, как опишу Карла Ивановича, так как мне кажется, что его оригинальная теория о литературном происхождении русской жизни и русских людей имеет ко мне прямое отношение.

Но Карл Иванович в силу несуетности характера отошел в моем повествовании в некоторую тень, и я уж не знаю, когда найду время рассказать об этом добрейшем и удивительнейшем человеке. Хотя, впрочем, о самом Карле Ивановиче я могу рассказать позже, а его теорию — по крайней мере кратко — можно изложить и сейчас.

По глубокому убеждению Карла Ивановича, основанному на многочисленных наблюдениях, все люди, живущие в России, представляют из себя характерные типы, сформировавшиеся по образам, созданным русскими писателями — от Пушкина и Гоголя до графа Толстого и Достоевского.

Казалось бы, эти художники слова черпали образы из жизни, описывая тех или иных людей. На самом же деле они создавали своих героев произвольно, но когда герои из-под их пера появлялись на свет, они выходили в жизнь и становились некими образцами, по которым все живущие в России вольно или невольно воссоздавали свой характер, душу и даже внешний облик.

Тут Карл Иванович несколько уподобился Копернику[42]. Коперник видимое движение Солнца над нашими головами заменил на истинное, хотя и не видимое простым глазом движение Земли вокруг Солнца. А Карл Иванович видимый процесс списывания писателями образов и характеров с живых людей, называемых литературоведами прототипами, заменил процессом самосознания людей по литературным образам, порожденным творческой фантазией Гоголя и графа Толстого.

Не буду вдаваться в подробности. Скажу только, что я сам явился в этот мир благодаря роману Александра Сергеевича Пушкина «Дубровский».

Дедушку моего, Терпенева Гавриила Афанасьевича, следует уподобить герою этого романа Троекурову. Правда, он не был так богат, как Троекуров, и псарня его не могла бы сравниться с описанной в романе. Да и самодуром называть его не стоило бы. Жена его давно умерла, оставив ему дочь Ольгу, которая к семнадцати годам оказалась пылкой и романтичной красавицей. Сам Гавриил Афанасьевич любил общество, в доме его нередко устраивались балы и увеселения.

Свободный от семейных уз, холостяк Гавриил Афанасьевич слыл донжуаном. Его романтические приключения с местными помещицами-вдовами обрастали легендами и становились предметом пересудов чуть ли не всей скучающей в глуши поместий губернии. Надо заметить, что, несмотря на непостоянство Гавриила Афанасьевича, женщины не лишали его своей благосклонности. Неприступной оставалась только его ближайшая соседка — прекрасная вдова Анна Павловна Вольская. Гавриил Афанасьевич вел осаду по всем правилам куртуазного искусства тех времен, и соседи с интересом ожидали его триумфа. На одном из балов Гавриил Афанасьевич то ли в шутку, то ли всерьез при всех начал укорять Анну Павловну в несговорчивости и упрямстве. Анна Павловна, дама не без характера, ответила, что пойдет только под венец. Гавриил Афанасьевич — опять то ли в шутку, то ли всерьез — заявил, что готов везти ее в церковь прямо с бала. Но гордячка вдруг ответила, что поедет в церковь только после того, как Гавриил Афанасьевич сводит туда всех обольщенных и покинутых ее предшественниц. Конечно же, и предшественницы, и Гавриил Афанасьевич глубоко оскорбились.