— Наверное, да. Я всегда боялась смерти, с самого раннего детства. И у меня было глупое убеждение, что если я стану врачом, то получу… какое-то оружие против нее. — Я помахала рукой, изображая саблю, и добавила: — Чтобы уничтожить… все плохое.

— Как Беовульф, — сказал Эд.

— Ага. Или как Джедай. Поэтому, когда я сдала документы в университет Мэриленда и меня не взяли, я почувствовала, что сам магистр Йода говорит мне, что я недостаточно хороша для этого. Я почти видела этого маленького морщинистого зеленого инопланетянина, который протягивает мне руку и говорит: «Холли, не все должны силу использовать». И когда я наконец получила приглашение от них, я пошла учиться только потому, что сначала они признали меня непригодной. Но мне нужен был меч, это мое призвание. — Я почувствовала, что у меня запершило в горле. — А теперь, конечно, я просто хочу помогать людям, — прокашлявшись, сказала я.

Эд, похоже, все еще смеялся надо мной, поэтому я спросила:

— Что?..

— Прости. Но ты так благоговейно произнесла «сам Йода»…

Приготовленный Эдом соус был самым вкусным из тех, что мне доводилось есть. Мы сидели в кухне, при зажженной свече, и ели спагетти из одной тарелки, потому что все остальные были грязными. Я чувствовала себя персонажем мультика «Леди и Бродяга».

— А что с твоим братом? Он тоже доктор? — поинтересовался Эд, ловко наматывая спагетти на вилку. Я не могла не отметить про себя, какие чистые у него ногти и как ухоженно выглядят его руки.

— Мой брат сейчас на перепутье. Он думает, что его отозвали из семинарии.

— Отозвали? Что это значит?

— Он ушел, — сказала я, промокая губы бумажной салфеткой и надеясь, что в зубах не застряла зелень.

Эд откинулся на спинку стула, засунув руку в карман, словно этот жест помогал ему думать, — так некоторые мужчины трут в задумчивости подбородок.

— Похоже, самая интересная вещь в этой вашей религии то, что ты ей полностью отдаешься. У нас в колледже был парень, Фред Лейбовиц, единственный еврей на курсе. Так он ел мацу и всегда рассыпал повсюду крошки. Все знали, что мусорит именно он, поскольку больше никто не ел мацу. Забавно выделяться из толпы таким вот образом, да? Он как будто специально оставлял крошки, чтобы люди знали: «Тут был Фред».

— Ты именно поэтому заинтересовался музыкой? — спросила я, прежде чем отправить в рот очередную порцию спагетти. Одна из макаронин мазнула меня по щеке.

— Почему ты так решила? Считаешь, что моя музыка… тоже мусор? — Эд искоса взглянул на меня.

— Нет! — выпалила я с полным ртом, поэтому получилось что-то вроде «меп!». Торопливо проглотив, я добавила: — Я имела в виду, что ты хочешь выделиться из толпы с помощью музыки.

— Э-э… нет. Я вообще не знаю, как нужно выделяться. Когда я начал есть мацу и оставлять за собой крошки, люди запутались. Где бы они ни нашли мой мусор, они обвиняли Фреда Лейбовица, а я гордо заявлял им, что это сделал я.

Усмехнувшись, я заметила:

— Мой брат Бен, похоже, просто боится выделяться. Он боится, что может превратиться в ничто, поскольку до сих пор не может решить, кем хочет быть в этой жизни.

— Ничто — это не так уж плохо, — спокойно произнес Эд. — Ты знакома с китайским учением даосизма?

— Э… нет. А о чем оно?

— О пути к абсолюту.

— К какому абсолюту? Ты имеешь в виду Бога?

— Нет. Это ничто. Понимаешь, великое, таинственное и чудесное ничто.

— Как ничто может быть чем-то хорошим? — спросила я.

— Ты станешь тихой, спокойной, просветленной. Ты ничего не будешь хотеть, но все будет принадлежать тебе.

— Все? — удивилась я.

— Ага, — хихикнул Эд, качая головой. — Во всех смыслах этого слова.

— И как нужно стремиться к этому ничто?

Эд пожал плечами.

— Не стремясь ни к чему.

Я перестала жевать, обдумывая услышанное. Как все может стать совершенным? И как это все может принадлежать мне? Если я ничего не хочу, как же мне тогда управлять своей жизнью?

— Откуда ты все это знаешь? — спросила я после небольшой паузы.

— Ты имеешь в виду, что меня отчислили из колледжа? У нас теология шла профилирующим предметом. И я все еще люблю читать книги на эту тему, — ответил Эд, потянувшись за новой порцией соуса.

Я смотрела, как он наполняет тарелку красной массой, и думала, как же я ошибалась в нем. Эд работал санитаром, чтобы оплачивать счета и заниматься музыкой. Я вспомнила школьный дворик и девятилетнего Эдвина Клеменса, отпускающего в небо связку воздушных шаров.

— Это ведь твоя жизненная философия, верно? — сказала я, наблюдая за тем, как он наматывает спагетти на вилку. — Ты хочешь быть ничем… то есть ты ничего не хочешь и ни к чему не стремишься, ты просто ничто… — Я запуталась от волнения.

Эд засмеялся, но без злости, и продолжил откусывать свисающие хвостики макарон.

— Забавные у тебя комплименты.

— Я хочу сказать, что ты хорош сам по себе, без устремлений, — справилась наконец я.

Мы смотрели друг на друга. Мигающий отблеск свечи отражался на темной прядке волос, которая снова выскользнула у него из-за уха. Наступила неловкая тишина, потом мы одновременно улыбнулись. Наши вилки неожиданно столкнулись на середине тарелки.

— Упс, — сказала я.

Эд засмеялся.

— Ты не очень умеешь с этим обращаться, верно?

— Меня зациклило на лесбиянках, — сказала Алисия.

Было воскресенье, с прошлых выходных прошла неделя, и теперь мы сидели на «отбеливателях»[26] Уимблдона, предварительно выстояв два часа в очереди за билетами. Алисия произносила это слово как «ошшереть», на французский манер, Ди настаивала на правильном произношении.

— Буква «ч», — говорила она. — Неужели трудно запомнить?

Получилось так, что я зря тратила энергию и нервы, волнуясь за свою будущую невестку. На следующий день после того, как мы с Эдом готовили соус, Алисия позвонила мне и сказала, что она в порядке и приедет вместе с Роксаной и Ди, как только они снимут себе квартиру в северной части Лондона, а это случится где-то в конце недели. Но они прилетели раньше, несмотря на беременность Ди. Когда я сказала Алисии, что ее кузина на последнем месяце беременности, она ответила:

— Никто же не знает наверняка, когда ей рожать.

Это прозвучало так, словно если твердо верить, что Ди не на девятом месяце беременности, то она и не родит в самолете.

Ну что ж, это сработало, и вот мы здесь втроем, в основном благодаря Алисии. Она уговорила Ди выйти прогуляться, обещая купить ей солнцезащитные очки «Кэт Леди», хотя из-за своего положения Ди была явно не в состоянии смотреть теннисный матч на жаре. Я полностью разделяла ее настроение, но делать было нечего, и мы, обливаясь потом и мечтая о тени, сидели по обе стороны от Алисии, которая выискивала взглядом влюбленных женщин.

— Куда ни глянь, везде я вижу только их, — говорила Алисия, сдвинув очки от Джеки Онассис на кончик носа. — Помните тех женщин, что обнялись на прощание сегодня утром? Лесбиянки. В метро одна девушка попыталась подцепить меня. Да и нас наверняка считают лесбиянками, потому что с нами нет ни одного мужчины.

Я не понимала, как можно принять за лесбиянок девушек, которые спорят о том, кто из теннисистов самый симпатичный. Кипп Линус играл против Майка Марлина; правда, мы не слышали раньше ни об одном из них, однако считалось, что позже Марлин будет играть с Энди Роддиком.

— Большинство мужчин приходят в восторг, наблюдая за женщинами, которые ласкают друг друга, — сказала Ди.

— Это моя мать, Ди! Всех тошнит при мысли о том, что их родители занимаются сексом, а мне приходится бороться с отвращением, когда я представляю, что может вытворять моя мать в своей коммуне с другими женщинами!