Закрыв глаза, я прислушалась к звукам за стеной и попыталась отрешиться от мыслей. Марианн наконец-то выключила Трейси Чепмена, но из комнаты Эда раздавалась «Moondance» Моррисона. Я представила, как мы с Эдом танцуем в лунном свете. Я отклоняюсь назад, и он протягивает мне розу. Нет, не розу, воздушный шарик. Один весьма памятный воздушный шарик.

Последнее, что я запомнила, погружаясь в сон, — это момент, когда я отпускаю шарик на свободу.

Я никак не могла адаптироваться к смене часовых поясов, поэтому чувствовала себя усталой и разбитой, словно после пары дней в окопах. Интересно, как солдаты справляются с этим на войне, как они заставляют себя вставать и идти вперед, невзирая на то, что ждет их впереди? И как им спится каждый раз на новом месте? Несмотря на все мои старания расслабиться, мне все равно не удалось выспаться, поскольку я пытаюсь принимать решения даже во сне, сражаясь с хаосом и непониманием.

Неотложка, в которую я пришла в семь часов утра, встретила меня тишиной. Марианн грела чайник, Эд вез на рентген мужчину средних лет в инвалидном кресле, а на «великой стене проблем» было всего лишь одно имя: Гендри — боль в лодыжке.

Я смотрела на доску с единственным именем и думала, что в этом есть что-то настораживающее: чем тише поначалу, тем хуже пойдут дела дальше, а в реанимации вообще мало надежды на счастливый случай. И тут за моей спиной громыхнул голос мистера Денверса:

— Что же такое студент, как не любовник в поисках капризной госпожи, избегающей объятий?

— Любовник… в поисках… — машинально повторила я, скрестив руки на груди.

— Капризной госпожи. Именно. Я цитировал сэра Вильяма Ослера[14]. Пойдемте. — Денверс махнул рукой, приглашая пройти с ним в офис. В дверях он остановился и обратился к Марианн: — Две чашки чаю, если вас не затруднит, милая.

— Одну минутку, сэр, — ответила она, а я недоуменно моргнула. Представляю, как бы ответили наши сиделки, если бы мне пришло в голову заказать им чай в нашем отделении интенсивной терапии. Ширли, известная тем, что набрасывалась на врачей, если их пациенты пачкали кровью чистые простыни, скорее всего, вылила бы мне на голову чашку с заказанным кипятком. Ванда бы просто рассмеялась и спросила: «Это что еще за похмельные синдромы? Я похожа на Дайэн Чемберс[15]?»

Мы сели в кабинете, и спустя минуту Марианн принесла нам не только чай, но и поднос с маковыми кексами. Я уже позавтракала и готова была душу продать за чашку кофе, но пришлось быть вежливой и взять кекс, когда Денверс протянул мне тарелку. Марианн вышла, мистер Денверс сделал маленький глоток чая и начал засыпать меня вопросами по Ослеру, профессору медицинской школы Джонса Хопкинса в начале 1900-х. Мистер Денверс желал знать, что, согласно Ослеру, является четырьмя идеалами, к которым должен стремиться врач. Он подсказывал мне:

— Искусство?

— Медицины?.. — спросила я.

— Преимущество?

— Добродетели?.. — предположила я.

— Качество?

— Мышления?..

— И почитание?

— Бога, — сказала я, заставив Денверса расхохотаться. Я не могла ничего поделать с привычкой, привезенной из Соединенных Штатов, — неписаный закон этикета четко ограничивал подобные вопросы и «допросы». Врач мог шпынять резидента, резидент мог шпынять интернов, интерны могли шпынять студентов, но лечащий врач никогда не станет шпынять лечащего врача. Возможно, в Британии иерархия строится совсем по-другому.

Назвав меня «юной леди», Денверс пояснил: врач должен учиться искусству беспристрастности, преимуществу метода, качеству совершенствования и почитанию сдержанности. Я спросила, подразумевает ли беспристрастность Ослера отношения врача — пациента, отрицая все возникающие чувства?

— Нет! — воскликнул Денверс. — Хороший студент-медик отстраняет себя от пустой и отвлекающей его — или ее — внимание банальности мира. Это идеал, к которому должны стремиться все, кто выбрал нашу профессию! У молодого врача не может быть иной любви, кроме любви к учебе.

В этот момент в дверь постучал Эд, в руках он держал швабру и ведро с водой. Он спросил, можно ли убрать в кабинете Денверса, пока кругом так спокойно. «Он санитар, — напомнила я себе. — Ты умудрилась запасть на санитара. Что скажут люди? Что скажет Ева?» Скорее всего, она назовет его «шалопаем», как обычно оцениваются ею люди, не поднявшиеся выше среднего класса или не сумевшие получить степень выше бакалавра. Если же у нее случится приступ великодушия, Ева может назвать его «колоритным».

Мистер Денверс попросил Эда дать нам еще пару минут, потом обратился ко мне:

— Доктор Кэмпбелл, расскажите нам о себе.

— Я… Я… — Ни с кем сейчас не встречаюсь? — Из Мэриленда, вообще-то. Последние три года жила в Питтсбурге.

— И что привело вас в наш прекрасный город?

На ум пришел длинный перечень вещей: я хотела понять свою маму, найти себя, увидеть, где жили сестры Фоссиль, понять, что означает «быть хорошим врачом». Вместо этого я сказала:

— Я подумала, что это прекрасный повод побывать в новых местах.

— Ах, как печально, — ответил мистер Денверс, поднимаясь с кресла. — В следующий раз скажите, что вы приехали учиться.

День прошел быстро — в накладывании гипса на сломанные кости, диурезе при закупорке сердечных сосудов, насыщении кислородом легких при пневмонии и выписывании таблеток от мигрени. Даже Ангус Бодли не обошел вниманием наше отделение — с болью в груди, — а как же иначе. Он ждал почти до конца моей смены, а потом начал свои жалобы, во всеуслышание напомнив о вчерашней сцене. На этот раз, вместо того чтобы посылать его на компьютерную томографию, я назначила пациенту амбулаторные тесты на стресс.

— Доктор, простите меня, но я не верю, что виновато мое сердце, — сказал мистер Бодли после того, как я объяснила ему план действий. — Это мои нервы причиняют мне такую боль.

— Вы говорили об этом с вашим лечащим врачом?

— С кем, моим терапевтом? Он уволился пять месяцев назад. А другого постоянного врача у меня нет.

— Что ж, сэр, это приемная «скорой помощи». А вам нужен хороший врач. Вы не можете пить капли каждый раз, когда разнервничаетесь, — заявила я, и в моем голосе проскользнули нотки нетерпения.

— Нет, конечно нет, — поспешно согласился мистер Бодли, теребя одну из пуговиц на своей рубашке, которую он расстегивал для очередной электроэнцефалограммы. — Просто вы так серьезно ко мне вчера отнеслись.

«Это было вчера, — подумала я. — До того, как Денверс поговорил со мной о сдержанности. И до того, как ко мне вломилась Алисия».

— Меня слишком долго никто не принимал всерьез, — продолжал Ангус Бодли. — И я подумал… я просто подумал… Может, вы станете моим лечащим врачом?

— Сэр, я не могу быть вашим лечащим врачом, — ответила я потеплевшим голосом. — Но я обязательно помогу вам найти хорошего терапевта. А теперь давайте посмотрим, что с вашими нервами, — добавила я, листая его карточку.

У меня было время, чтобы рассказать ему о побочных эффектах тех седативных препаратов, которые я собиралась назначить, и познакомить пациента с тем, что именно написано в его карточке, но тут вмешался мой пейджер. На этот раз все было серьезно: не загоревшийся в кафетерии тостер, не пожар в каминной трубе мистера Денверса, а самый настоящий синий код.

Часть моих обязанностей в качестве временного заместителя, занятого в неотложке, заключалась в том, чтобы «плавать» с одного конца госпиталя в другой, оказываясь там, где необходима неотложная помощь. Забавное все-таки это словечко — «плавать». Мне, наоборот, казалось, что я не плаваю, а вполне определенно тону. Больничные кризисы вскипали океаном белых шапочек, эта пена вилась вокруг меня, перекатывалась через мою голову, толкала и выбрасывала на песок прежде, чем я вспоминала, что нужно вдохнуть.