— Как бы там ни было, нужно всегда иметь два независимых параметра и искать истину где-то между ними, — закончил Мэттью.

Внезапно на меня нахлынули непонятные чувства — надежда, отчаяние, головокружение, усталость? — и я поняла, что именно этого момента ждала так долго. Момента, который сведет двух разных людей вместе и станет для них знаковым. Мэттью и я — два абсолютно независимых параметра, и, вероятно, истина окажется где-то рядом.

Поэтому прямо там, в коридоре, я пригласила его на обед. В тот вечер, и в следующий, и весь последний месяц мы выкраивали время для того, чтобы немного побыть вместе.

Вспомнив о том памятном дне, я села в ванне и решила, что трубку все-таки стоит поднять, прежде чем звонящему надоест ждать меня. Однако я не успела, и через секунду выяснилось, что на другом конце провода был не Мэттью, а Бен. Голос брата заполнил всю квартиру, и я подумала, что в будущем придется снижать громкость автоответчика до минимума. Наверное, все соседи слышали сквозь стены истерические вопли моего брата-близнеца.

— Холли, это я! Ты не поверишь! Ты хоть новости смотрела? Нет, конечно нет. Ты никогда не смотришь новости. Убили дядю Алисии! Он приехал к нам, чтобы читать лекции в университете! И покупал чертову бутылку воды, когда его застрелили! А этим вечером мы собирались вместе поужинать в Лафорет! — Бен сделал ударение на названии четырехзвездочного ресторана. — Господи, я не могу поверить! Я просто не могу поверить! — кричал он. Затем, чуть тише, добавил: — Позвони мне. Как только получишь это сообщение.

Я не могла пошевелиться. Не могла заставить себя подойти к телефону. Какое отношение ко мне имеет дядя Алисии? Я его даже не знала, как и не знала мужчину из 305-й палаты. Меня, кстати, не пригласили в Лафорет. Я ничем не могу помочь. Я могу только обвинять своих пациентов в том, что они что-то там чувствуют. Большего я не могу, а сейчас сил моих хватит лишь на то, чтобы закрыть глаза и погрузиться в теплую воду.

Снаружи, на Саус-Айкен-авеню, выли сирены «скорой помощи», из проезжавших машин доносилось невнятное бум-бум-бум, орали кошки, кто-то выяснял отношения: «Де-е-е-вочка, лучше бы тебе не говорить того, что ты сказала!» С автобусной остановки неслись автоматические объявления маршрута, который оставался все тем же: «Даунтаун!»

Единственная возможность отрешиться от этого шума — это представить, что я не здесь, а где-то в другом месте. Честно говоря, больше всего мне сейчас хотелось оказаться в маминой кухне.

Не открывая глаз, я воззвала к своему воображению. Вот мама, она стоит на скамейке и поливает лианы, плети которых свисают почти до пола. А я сижу за столом, потягиваю лимонад и изо всех сил переживаю по поводу выпускных экзаменов. Мне двенадцать лет, и первый год в колледже представляется мне концом света.

— А что, если меня не возьмут в медицинскую школу? — спрашиваю я.

— Поверь, это далеко не трагедия, — отвечает мама, и ее голос звучит неестественно, поскольку в этот момент она передвигает свой табурет, снова становится на него и, держа кружку с водой, пытается дотянуться до особенно высокого горшка.

— Но это же для тебя, — говорю я, — для тебя было важнее всего!

— Я человек предвзятый, — замечает мама. — Для меня был только один путь достичь счастья, хотя у каждого человека есть выбор. Перед тобой открыты все пути, и ты можешь заняться чем угодно, если только захочешь.

— Ты думаешь, что я не поступлю, — я скорее утверждаю, чем спрашиваю.

— Холли, я понятия не имею. Я просто говорю тебе, что в жизни есть не только медицина. Именно это я и пыталась тебе сказать. Хочешь — верь, хочешь — нет, но я тоже могу ошибаться.

Я обдумываю ее слова, хмурясь и наматывая волосы на палец, однако в конце концов улыбаюсь.

— Нет, — мой голос звучит застенчиво. — Чтобы ты — и ошиблась? Так не бывает.

— Я говорю, что могу. — Мама улыбается и проходит мимо меня, направляясь к раковине. — Открывай! — приказывает она, поднося к моим губам кружку, из которой поливала цветы, и делает вид, что хочет напоить меня.

Я отвожу кружку от лица и, злясь на себя, начинаю сопеть, А спустя секунду мы с мамой смеемся.

Ох, как же мы смеялись! Я помню, что у мамы это получалось как-то по-особенному. И вообще, когда мы с ней плакали — мы плакали, а вот когда смеялись — мы делали это от души, бездумно и почти истерично, до тех пор, пока не ослабевали от смеха и едва держались на ногах. В итоге та из нас, что сдавалась первой, сгибалась пополам и, дрожа от смеха, начинала умолять: «Хватит, а то я не ручаюсь за сухость трусов!» Это было весело. Нам действительно было весело!

Я начала хихикать, но, открыв глаза, замолчала, обнаружив, что вернулась в реальность и все еще сижу в ванне.

Мама, ты говорила, что в жизни есть не только медицина, но ты никогда не объясняла, чем на самом деле эта медицина является. Ты никогда не упоминала о постоянной нагрузке, о необходимости принятия решений и совещании с другими, когда на самом деле ты не способен никого вылечить. И конечно, я тут же начинаю думать о других вещах, которые мама скрыла от меня, о секретах вроде Саймона Берга. Неужели ты разочаровалась в семейной жизни и материнстве точно так же, как я разочаровалась в медицине? Ты поэтому уехала? Тогда почему ты вернулась? И почему я не брошу это занятие?

Естественно, она не ответила. Она не могла мне ответить. «Она мертва, Холли, — сказала я себе. — Привыкай к этому. Преодолей это. Отпусти ее».

Но я не могла ее отпустить. Стоит мне смириться с тем, что мамы больше нет, — и она действительно исчезнет, а мне придется встретиться с настоящей жизнью без нее.

Надеясь на знак судьбы или знак от мамы, я потянулась за медицинским журналом, который упал с крышки унитаза на коврик и раскрылся на каком-то объявлении. Фоном объявления, занимавшего целый разворот, служил лондонский Пауэр-бридж. Мокрыми пальцами я схватила журнал и впилась глазами в текст рекламы. «Путешествие для врачей! — прочитала я. — Стань Locum Tenens в Европе! Великолепная возможность увидеть новые места!»

«Locum Tenens», вспомнила я, в переводе с латыни означает «временный заместитель».

Странно, как быстро мы порой принимаем решения. А может, я немного лукавлю с собой? Вполне возможно, что мое сознание еще тогда, восемь месяцев назад, после слов Джошуа Питера приняло к сведению, что скоро я отправлюсь в Англию. Только мама знает это наверняка. Но вечером 13 апреля, сидя в ванне, я решила, что мой брат был прав и что действительно пора рискнуть первый раз в жизни… Я не буду дальше обучаться в Сент Кэтрин и не присоединюсь к персоналу ее дочерней клиники в качестве семейного врача. Я поеду в Англию, стану путешествующим врачом. Буду замещать кого-то, в то время как кто-то другой в другом месте попытается быть мной.

Прошло два месяца с того дня, как застрелили дядю Алисии, два месяца с момента, как я получила откровение, связанное с Кларой Шторм, и десять месяцев с тех пор, как Джошуа Питер предсказал женитьбу Бена и мой переезд в Англию. Медиум оказался прав лишь наполовину. Бен до сих пор не женат — кстати, они даже ссорились по этому поводу, — однако не позднее завтрашнего утра я, будучи в девяти километрах над землей, пронесусь над Атлантическим океаном на огромном самолете, чтобы оказаться в Соединенном Королевстве.

Бен вел взятый напрокат грузовик, направляясь в Мэриленд, а я следовала за ним в «вольво». Грузовик был забит моей мебелью и коробками, а в «вольво» обосновались вещи поменьше: чемоданы и одежда. К нашему семейному дому мы прибыли как раз перед заходом солнца. Папа вышел навстречу — спустился по ступенькам крыльца белого дома в колониальном стиле.