В конце первого курса я уже чувствовал себя в училище как рыба в воде. И поэтому решился на авантюру. В Тахта-Базаре у меня осталась девушка, и я решил на майские праздники к ней съездить. «Зов женщины сильней воли командира».
Всё просчитал до мелочей. 30 апреля улетаю самолётом в Мары, вечером идёт поезд на Кушку, через Тахта-Базар. Два дня там, и четвёртого я уже в училище. В праздничные дни, их было тогда четыре, ребята на вечерних поверках меня прикроют, а к началу занятий я уже буду стоять в строю. Отпускного билета у меня, конечно, не было, сделал только липовую увольнительную записку. Но она годилась только в Ташкентском гарнизоне, а мне предстояло пройти через погранзону. Режим погранзоны я знал, в поезде проверялись документы 100 % пассажиров, и если нет специального пропуска или отметки в паспорте, что ты местный житель, с поезда снимали для разбирательства. Да и билет на поезд без этих документов не продавали.
Я взял билет до границы зоны в общий вагон, никто не будет контролировать вышел я на своей станции или нет, тем более, что поезд шёл ночью. При приближении пограннаряда я залез на третью полку, туда, куда складывают матрасы в надежде, что меня не заметят. Но прапорщик, старший наряда, попался глазастый, пришлось слазить и показывать документы. Я уж думал, что влип. Но, прочитав мою фамилию в военном билете, и уточнив, не сын ли я майора Стодеревского, прапорщик отдал мне документы и ещё минут пять рассказывал солдатам какой толковый офицер мой отец. Мне было приятно, что спустя 2 года после увольнения в запас отца в погранотряде помнят.
Так, что до Тахта-Базара всё шло по плану, а вот на обратном пути произошёл сбой. Доехал я поездом до города Мары, а на самолёт билетов нет. Пытался прорваться без билета. Подождав, пока закончится посадка, и контролёр уйдёт, я подошёл к самолёту. Это был АН-24, у него уже закрыли дверь, но был открыт грузовой люк. Подбежал какой-то мужчина в лётной форме, крикнул: «Валера». Ему протянули из люка руку, и он влез в самолёт. Я тоже крикнул: «Валера». Ухватился за протянутую руку, и был готов влезть в самолёт. Но тут на моих ногах мёртвым грузом повисла женщина контролёр. Никакие мои доводы не были взяты в расчёт, и я остался на земле.
Пришлось ехать на вокзал и садиться на поезд. В результате я опоздал в училище на одни сутки. Там меня уже ждали и сопроводили прямёхонько на гауптвахту. Получил я 15 суток ареста и был посажен в одиночную камеру. Это самое большое дисциплинарное наказание. С одиночки не то, что на хозяйственные работы, даже на прогулку не выводили. Пищу приносили в камеру. Читать разрешалось только газеты и конечно уставы, я их там так вызубрил, что на всю оставшуюся жизнь хватило. Из мебели днём в камере положено было иметь только тумбочку и табурет. На ночь выдавался щит из досок стянутый металлическим уголком, у нас, его почему-то называли «вертолётом», размером 60 на 170 см. Его ложили прямо на пол. Постельные принадлежности не полагались. На ночь выдавалась шинель, она служила и матрасом, и подушкой, и одеялом. Но и её начальник караула пытался не выдавать под предлогом того, что температура в камерах была выше 18 градусов. Я, опираясь на требования устава, который вызубрил, потребовал шинель. Он меня проигнорировал. Тогда пришлось подбить на акцию арестованных других камер. Требуя выдачи шинелей, мы стали петь интернационал, эхо разносилось по коридору, и нас было слышно даже на улице. У начальника караула просто не было выхода, и шинели он нам выдал.
Тяжело было днём коротать время, к тому ещё давила неизвестность, что со мной будет за мои художества. Отсутствие в части до трёх суток считалось самовольной отлучкой, и это деяние каралось дисциплинарными взысканьями. А у меня было более трёх суток, это было уже самовольное оставление части, за это могли и под суд отдать. Я уж не говорю о том, что дальнейшее пребывание в училище было под большим вопросом. Днём в камере лежать запрещалось, или сиди на табурете, или броди по камере, а она всего два на три метра. Окна в одиночке было не положено, только глазок в двери. Но я умудрялся и днём поспать. На пол не ляжешь, так как бетонный. Переворачивал тумбочку на бок. Вынимал из неё верхний ящичек, он служил подушкой. Под ноги ставил табурет, и можно было прилично отдыхать.
Раз в неделю гауптвахту посещал начальник училища генерал-майор Положенцев.
У нас в училище его любили. Строгий, но справедливый, ни когда не повышающий голоса. Спортивный, любил поплавать, и всегда возглавлял футбольную команду офицеров управления и штаба училища в спортивных баталиях с офицерами подразделений. Эти матчи всегда проходили при полных трибунах. Это даже были не мачты, а своеобразные, спортивные шоу с элементами юмора.
По случаю прибытия начальника нас выстраивали во дворе гауптвахты, и он обходил строй, задавая только один вопрос: «За, что арестован»? Все уже знали эту процедуру, и у многих был шанс уйти с гауптвахты. Для этого надо было ответить, что арестован за любовь. Это касалось тех, кто арестован за самовольную отлучку. Куда бы ты ни ходил. Надо было ответить, что был у девушки. Таких генерал приказывал немедленно отправить на учёбу, говорил, что нечего им тут отдыхать, от программы отстанут. Но если ему попадался тот, кто арестован за пререкание с командирами, то немедленно получал дополнительно пять суток ареста.
Отсидев свои 15 суток, я вернулся в роту и, продолжая учиться, ждал учебного совета училища, где должна была решаться моя судьба. Когда меня вызвали на учебный совет, я долго сидел в коридоре, ожидая своей очереди. Помню, передо мной, человека за два, на учебный совет вызвали курсанта четвёртого курса, у него было три часа самоволки. Его исключили из училища, не смотря на то, что он уже даже сдал два выпускных экзамена. После этого я уже сидел спокойно, был уверен в том, что меня выгонят, и отправят служить в войска. Я уже начал строить планы. Как через год буду писать рапорт, и проситься назад в училище. Такие прецеденты были, вот только год терять жалко было, да и с друзьями расставаться не хотелось. Когда я зашёл на учебный совет начальник училища задал мне только один вопрос, хочу ли я учиться. Я ответил утвердительно. «Ну, иди, учись». Такого оборота событий я не ожидал, и пулей вылетел с совета. Как потом мне рассказывали преподаватели, генерал сказал, что с этого первокурсника мы ещё сделаем человека, время есть. А вот если в самоволку идёт человек, который через месяц наденет офицерские погоны, он уже для нас потерян.
После этого меня разжаловали, сняли с должности командира отделения, и два месяца не пускали в увольнение. Слава богу, что так всё обошлось.
На втором курсе нам дали нового ротного, но почему-то мы его сразу невзлюбили, и кличку ему дали «Чингачгук». При нём я опять выбился в «начальники», но теперь уже по хозяйственной части. В роте были постоянные проблемы с каптёркой (кладовая для хранения вещевого имущества и личных вещей курсантов). Солдат, который там работал, со своими обязанностями не справлялся, и там был вечный бардак, ни чего не возможно было найти. Народ возмущался, а я больше всех. Ротный сказал, что если ты такой умный, я тебя назначаю каптёром и, чтоб навёл мне там порядок. Естественно от занятий меня никто не освобождал, приходилось работать в своё личное время.
ТВОКУ, 2 курс.
На втором курсе хорошо запомнились два события: батальонные учения в декабре 1968 года и стажировка в Кушке в феврале 1969 года. Ученья проходили на полигоне в районе города Чирчика в урочище «Багиш». Ни чем они были не примечательны за исключением суровых условий. Проводились они в два дня, 20 и 21 декабря. Весь первый день мы отрабатывали наступление и проблем, ни каких не возникало. Было градусов 15 мороза, а снега практически не было, сантиметров пять. Мы были весь день в движении, и замерзать было не когда. К вечеру нас остановили и приказали батальону перейти к обороне. Мороз крепчал, поднялся ветер, вокруг голые сопки, ни кустика, ни колючки. Костёр развести не с чего, укрыться не где, кроме шинелей на нас ничего не было. На каждую роту было всего по одному бронетранспортёру, туда и попрятались офицеры.
