Не прошло и часа, как показалась станция Адриановка, где расположился штаб главнокомандующего.

На перроне — кучка военных.

Во всех теплушках головного эшелона в широко открытых дверях толпились красногвардейцы, из люков торчали головы. Красногвардейцы искали глазами главнокомандующего.

— Который?

— Не поймешь.

— Должно быть, вон тот, — красногвардеец обратил внимание на заметную фигуру председателя Читинского областного военно-революционного комитета Дмитрия Шилова, бывшего казачьего офицера.

С вниманием и волнением смотрели на перрон и наши командиры, стоявшие в тамбуре служебного вагона.

Поезд остановился. Один за другим сошли со ступенек вагона Бородавкин, Володя, Радыгин, Виктор Заречный. Навстречу им шел стройный молодой человек в солдатских сапогах, в брюках-галифе цвета хаки, в такого же цвета гимнастерке и красноармейской фуражке. Он был неожиданно молод и так же неожиданно красив; черты лица благородны, движения мягки. Не было сомнения, что это сам главнокомандующий — Лазо. Но… так молод… так не похож на главнокомандующего!

Бородавкин взял под козырек. Вид у него был торжественный. Между бровями лежала глубокая складка, придававшая суровый вид его бритому мужественному лицу.

— Товарищ главнокомандующий, — рапортовал он, — Приморский отряд из частей Красной Армии, красногвардейцев военного порта, паровозного депо, временных железнодорожных мастерских, роты моряков, рабочих сучанских копей прибыл в ваше распоряжение.

Глаза Лазо, большие, темные, счастливо улыбнулись. Он пожал руку Бородавкину.

— Разрешите представить, — сказал Бородавкин. — Комиссар отряда.

Лазо протянул руку Дяде Володе:

— Вы подавляли мятеж атамана Гамова?

— Да, я был представителем краевого комитета партии и краевого Совета.

— Очень хорошо, — чуть картавя, произнес Лазо, отвечая на какие-то свои мысли.

Затем Бородавкин представил Виктора Заречного:

— Начполитпросвет.

Лазо внимательно, точно заглядывая в душу Виктору, посмотрел на него.

— Не знаю, как в вашем отряде, а в некоторых наших отрядах дело это плохо поставлено. Простите, ваша дореволюционная профессия?

— Преимущественно занимался революционными делами, — улыбнувшись, ответил Виктор.

Лазо тоже улыбнулся.

— А вообще, — добавил Виктор, — моя профессия — литератор.

— О! Это совсем хорошо! Будем просить вас организовать информационный отдел при штабе.

— Охотно возьмусь за эту работу, — ответил Виктор.

Очередь дошла до Радыгина. Среднего роста, в черной шинели и офицерской фуражке без кокарды, Радыгин производил впечатление скромного человека.

— Начальник штаба, — отрекомендовал его Володя.

— Вы служили во флоте? — спросил Лазо.

— Да, я моряк, бывший лейтенант, Служил в балтийском флоте, потом в Черноморском.

— Участвовали в сражениях?

— Против «Гебена» и «Бреслау».

— Артиллерист?

— Совершенно верно.

— Очень хорошо.

Лазо был оживлен, как человек, почувствовавший прилив сил. Радостно дышало его почти юношеское румяное лицо.

— Выведите, пожалуйста, людей из вагонов, постройте, — обратился он к Бородавкину.

— Есть! — Бородавкин перешел через первый путь, сделал ротным командирам распоряжение выгружаться.

Во время беседы Лазо с командным составом отряда красногвардейцы переговаривались между собою.

— Уж очень что-то молод, — закралось сомнение у одного.

— Спрашивай не старого, спрашивай бывалого, — возразил ему другой. — Лазо, сказывают, мятеж в Иркутске усмирил и Семенова в первом бою побил.

— Чем моложе, тем дороже, — вставил третий.

— Ну, не скажи! Молодость плечами покрепче, старость — головою. А главнокомандующему нужна перво-наперво голова.

— Старого воробья на мякине не обманешь. А этого. — поддержал кто-то предыдущего скептика.

— И одет-то уж очень простовато, — заметил солдат, по-видимому любитель пышных нарядов.

— Не все то золото, что блестит, — прозвучал чей-то тенорок.

— Птицу по перьям знать, сокола — по полету. Посмотрим, — решил самый рассудительный, не привыкший делать скороспелые выводы.

Ротные командиры дали команду выгружаться. Красногвардейцы посыпались из теплушек с винтовками, вещевыми мешками за спиной. В вагонах остались только лошади, пулеметы да четырнадцать орудий на платформах.

Наконец отряд построился вдоль поезда, фронтом к перрону. Лазо подошел к краю перрона, долго и внимательно оглядывал красногвардейцев, касаясь рукой планшета, висевшего на ремешке. Позади него стояли члены штаба фронта, командиры сибирских и забайкальских отрядов и командный состав Приморского отряда.

Наступила торжественная тишина. Слышно было только фырканье лошадей в вагонах. Что-то великое, трудно передаваемое простыми человеческими словами было во всей этой необыкновенной, созданной самой жизнью картине. С винтовками в руках стоял простой народ, поднявшийся на защиту своей свободы. Вот подразделения рабочих депо станции Владивосток, временных железнодорожных мастерских, военного порта — всех возрастов, с бородами и без бород, с усами и без усов, в синих и черных сатиновых косоворотках, в рабочих или кожаных куртках черной, коричневой или темно-желтой окраски или просто в пиджаках хлопчатобумажной материи, в брюках навыпуск или заправленных в голенища сапог, в кепках или фуражках с красными ленточками на околышах; на ремнях — сумки для патронов, бутылочные бомбы или ракушечные гранаты. А вот артиллеристы старой армии — они в шинелях, подпоясанных солдатскими ремнями с блестящими медными бляхами, все в сапогах. От них идет грозная шеренга пулеметчиков, обвешанных крест-накрест пулеметными лентами, с карабинами за плечами. Дальше молодцевато вытянулась рота матросов Сибирского флотского экипажа. Моряки, как один, в бескозырках с черными ленточками, поверх матросских рубах у них бушлаты, на ремнях патронташи и по десятку свесившихся на узких ремешках «лимонок» — круглых гранат. На груди, у самого сердца, как символ преданности революции, красные ленточки.

Они устремили свой взгляд на того, кому с этого момента вверяли свою судьбу, жизнь свою, да не только свою, а судьбу и жизнь жен, матерей, детей, оставленных дома: ведь неизвестно, как повернется дело, какую чашу придется испить домашним, если судьба заставит сложить голову в степях Забайкалья.

— Товарищи! — прозвучал спокойный, но повелительный голос главнокомандующего.

И отряд замер.

«Голос знатный», — подумал командир второй роты моряков, боцман Кусакин. Он стоял, вытянувшись в струнку, если можно применить такое выражение к человеку плотному и широкогрудому, крепко стоявшему на коротких ногах в черных флотских брюках. Темные «боцманские» усы придавали ему особую солидность. Казалось, он был спокойно уверен в себе. При всей его мужественности было в его взгляде что-то мягкое, задушевное. Из-под бушлата на груди у него виднелись синие полосы тельняшки, сбоку свешивался в кобуре наган с длинным ременным шнуром.

Лазо на один миг остановил на нем свой взгляд.

«И смотрит, как адмирал Нахимов», — подумал Кусакин.

Спокойно стало на душе и у командира первой роты, слесаря Гульбиновича, начальника отряда Красной гвардии военного порта. Это был уже немолодой человек, лет сорока, несколько сутулый, худощавый, но полный стремительности, которую он сейчас сдерживал, напряженно слушая Лазо и не спуская с него зорких глаз.

Виктор Заречный любовался красногвардейцами-приморцами и их командирами. За время пути он многих хорошо узнал.

На правом фланге полуроты железнодорожников стоял кузнец Тихон Бычков — начальник отряда Красной гвардии Владивостокского железнодорожного депо. Бычков молод, энергичен и отважен, недаром у него такой крутой подбородок. На нем гимнастерка защитного цвета, брюки, заправленные в сапоги, на голове кепка. С одного бока у него — шашка, с другого — наган в кобуре, а на груди — полевой бинокль. Тихон Бычков тоже спокойно и одобрительно смотрел на Лазо.