Степан Чудаков сказал это таким тоном, будто речь шла об аресте мелкого жулика.

Разговор в зале смолк. Присутствовавшие с явным удивлением посмотрели на Степана.

— Генерала Сагатовского? — переспросил Иванюта.

— Его, — ответил Степан.

— Арестовать начальника крепостной артиллерии?

— Так точно, — по-военному, но с иронией произнес Степан.

— Какие основания?

— Контрреволюционер, организует заговор против революции. — Степан дернул слегка головой, подошел к месту председателя, уставился на бумаги, лежавшие на столе.

— Какие доказательства? — спросил лидер эсеров Выхристов.

Степан не любил и этого члена Исполкома — не только за его крайне правые эсеровские речи, но и за нарочитые жесты, с которыми тот произносил свои речи. Особенно Степана раздражало, когда Выхристов во время выступления без всякой надобности то снимал с носа пенсне, то снова картинно надевал его на переносицу, а то начинал жестикулировать, держа пенсне в длинных пальцах, — противно смотреть.

Продолжая стоять возле места председателя, Степан перевел взгляд с бумаг на Выхристова.

— У меня есть доказательства.

— Надо изложить их в письменной форме, — с важностью заявил Выхристов.

— Вы что же, — гневно перебил его Степан, — революцию бюрократизмом хотите опутать?

— Бюрократизм тут ни при чем, — Выхристов снял с носа пенсне. — Должна быть революционная законность! Если неправда то, что вы говорите, вы и отвечать будете. — Он торжественно надел на нос пенсне.

Чудаков с некоторой резкостью попросил у секретаря лист бумаги, угловато подсел к столу. «Черт вас подери!» — подумал он и обмакнул перо в чернила.

Ругательство Степана относилось не ко всем членам военной комиссии. Но если бы «черт побрал» многих из них, то он только порадовался бы этому.

— Да, да, революционная законность! — раздался голос одного из меньшевистских лидеров, журналиста Новицкого.

Степан взглянул на него.

Внешне Новицкий представлял собою точную копию писца с картины «Запорожцы», — только в лице его не было той добродушной хитрецы, с которой репинский писец строчил знаменитое послание турецкому султану, — а по голосу, манере говорить это был ни дать ни взять дьячок сельской церкви, и подписывал-то он свои фельетоны «Ионавочревесущий».

«Поп-расстрига!» — подумал Степан.

Секретарь прочитал заявление Чудакова вслух:

— «Заявляю со всей ответственностью, что начальник крепостной артиллерии генерал-майор Сагатовский — контрреволюционер. Замышляется заговор. Необходимо арестовать его и еще кое-кого».

Заявление ошеломило присутствующих. Одни поверили тому, что было написано в нем, другие недоверчиво смотрели на Чудакова. Как? У военной комиссии под носом заговор?

— Мне странно, — заговорил Степан Чудаков, — странно мне: происходит революция, а командиры сидят на своих местах. Какая же это, к черту, революция! Наша полковая конференция отстранила полковника фон Витте и выбрала капитана Иванченко, а Сагатовский не посчитался с конференцией. Это как называется? Революция?

— Конференция неправомочна отстранять и назначать командиров, — сказал Иванюта.

— Вы хотите, — яростно крикнул Чудаков, — чтобы командиров полков назначал контрреволюционный генерал?!

— Это еще надо доказать, что он контрреволюционер, — возразил Выхристов.

— Это уже доказано. Когда было получено известие о революции в Петрограде, Сагатовский дал секретный приказ полковнику Витте держать наготове пулеметы с надежными людьми.

Среди членов комиссии наступило замешательство.

— Я предлагаю, — продолжал Степан, — арестовать Сагатовского, а на его место назначить члена военной комиссии капитана Саковича. Это революционно настроенный офицер. Назначить его на пост начальника артиллерии — значит взять в свои руки всю крепостную артиллерию.

Говорил Степан Чудаков с явной озабоченностью положением в армии, с тревогой за судьбу революции, с негодованием против беспечности военной комиссии.

— А почему до сих пор не арестован и не предан суду штабс-капитан Арцыбашев? — сердито наседал на членов комиссии Чудаков. — В прошлом году он застрелил солдата, и никто не предает его суду. Почему?

В зал вбежал маленький человек в солдатской шинели.

— Извините, товарищи, — сказал он, снял фуражку, скинул шинель, повесил ее на спинку стула, вытер ладонью лоб.

Секретарь положил перед ним заявление Степана Чудакова. Черные глаза председателя Исполкома пробежали по ровным строчкам заявления. Брови его поднялись недоуменно.

— Отвечаешь головой?

— Отвечаю.

— Хорошо, обсудим… Как дела на Эгершельде? Солдатский дом?

— Организую.

— Торопись. Я сейчас был в казармах. Черт знает что там делается. Грязь, окурки, семечки. Солдаты слоняются без дела, режутся в карты, никакой дисциплины, уходят самовольно на пристань «подрабатывать» разгрузкой пароходов. Военная комиссия должна заняться этим вопросом. А главное — надо осуществить твою идею: организовать Солдатский дом и повести культурную работу среди солдат.

— Есть дело поважнее, — угрюмо сказал Степан.

— Твое заявление? Обсудим… Ну, начнемте.

Началось заседание военной комиссии. «Болото», как Степан называл эсеров и меньшевиков, было перепугано заявлением, и не столько, как ему казалось, опасностью, угрожавшей Совету со стороны заговорщиков, сколько настойчивым требованием Степана арестовать генерала Сагатовского и других. Кто-то из «болота» предложил, чтобы был представлен более основательный доклад, с предварительным обсуждением его в ротных комитетах и в районном Эгершельдском комитете солдатских депутатов.

— Хотите докладами и заседаниями опутать революцию! — гневно воскликнул Степан. Он порывисто надел фуражку и пошел к двери. Не дойдя до двери, остановился, повернулся и добавил: — Я напишу доклад, мы обсудим его, но только такие дела надо делать тайно, а не в ротах обсуждать.

Степан вышел на улицу.

— Военная комиссия! — с гневной иронией проворчал он.

Склянки на кораблях в Золотом Роге пробили десять часов.

В кондитерской Кокина на другой стороне улицы обе открытые веранды — справа и слева от входа — были ярко освещены. Сквозь листву цветов, стоявших в кадках вдоль веранд, виднелись оживленные лица дам в шляпах с перьями, блестели золотые погоны офицеров и лысины солидных мужчин. На балконе, как раз над входом в кондитерскую, лицом к лицу стояли мужчина и женщина. Дверь комнаты была раскрыта, и на светлом фоне дверного квадрата рисовались их силуэты. Степан Чудаков различил на мужчине форму морского офицера. В комнате играли на рояле, и женский голос пел:

Степан любил этот романс Шуберта (он вообще любил музыку и сам поигрывал на скрипке) и на минуту остановился, вслушиваясь в голос певицы. Но злоба, переполнившая все его существо, мешала восприятию прекрасной музыки. К тому же его раздражала глубоко чуждая ему «публика» на верандах. Он всеми фибрами своей души, как он говорил, ненавидел городскую буржуазию. Неприятна ему была и эта пара на балконе.

Мимо кондитерской проходила группа людей, громко и возбужденно разговаривавших. Степан вгляделся. Это были анархисты во главе с солдатом двенадцатой роты Четвертого полка Передвиговым, бывшим политическим эмигрантом, вернувшимся из Америки. Этот малограмотный, грубо сколоченный, с могучими плечами человек чувствовал себя среди своих приверженцев как рыба в воде. Он приобрел славу своими призывами к объявлению во Владивостоке немедленной социалистической революции, чем и снискал симпатии к себе со стороны Степана, «В самом деле, чего ждать!» — думал Степан.

До его ушей донесся зычный голос Передвигова:

— Богатства земного шара должны принадлежать всему человечеству!

Степан подумал:

«Это он, черт, нарочно, чтобы буржуазия слыхала».