– Боже мой, старик, если кто-то это помнит, с ним, вероятно, что-то не в порядке или он лжет.
Нет, говорят, что наркоманы всегда помнят, как впервые приняли наркотик, а алкоголики помнят, как впервые выпили.
– (Молчит.) Господи Иисусе, думаю, вы правы.
Я тоже так думаю.
– Ну, в библиотеке моей бабушки была книга «Буки» («The Goops»). Мне было лет шесть-семь. Это была книга в стихах о людях, которые не умели себя вести, – о людях, которые болтали глупости. Эти Буки все делали левой рукой, жевали суп. Их всегда наказывали за грубость. Моя бабушка давала ее мне, чтобы я понимал, что иду против истории. Каждая страница книги была поэмой, написанной элегическим дистихом, и бабушка внушала мне ощущение правила, и ей удавалось пристыдить меня за то, что я Бука, а быть Букой – это все равно что быть свиньей или какой-нибудь амебой. И это запоминалось.
А какой была ваша первая книга для взрослых?
– Надо сказать, что все годы учебы в средней школе я был членом, вернее, избранным должностным лицом литературного общества Atheneum, что действительно управляло моим сознанием. Все началось в мужской средней школе[261]. Мы собирались в субботу вечером и читали. Такая глубоко элитная идея. В конце концов, это стало компенсацией школьных прогулов. Знаете: «Что у вас? Где вы были вчера, Хантер?» «Ну, я был в баре Греди, на Бардстоун Роуд; мы с Бобом Батлером и Норманом Грином читали аллегорию[262] о пещере и пили пиво». Не знаю, было занятно. Мы читали Ницше. Было круто, но когда прогуливаешь школу, то читаешь для того, чтобы обрести силу, обрести преимущество. Я всегда считал: пристрастите ребенка к чтению – и нет проблем; так мы воспитали Хуана[263]. У вас ребенок, который любит читать самостоятельно, черт побери, а вы занимаетесь своим делом.
Когда вы начали читать самостоятельно, кто вас пристрастил?
– Когда я служил в авиации, то стал читать запоем. Читал современную литературу – «Источник»[264]. Читал Хемингуэя, Фитцджеральда, Фолкнера, Керуака, Э. Э. Каммингса. В то время я особенно ценил в Хемингуэе то, что он внушил мне, что можно быть писателем и зарабатывать этим. Его пример был гораздо важнее того, что он писал. Я обращал особое внимание на то, как экономично он пользуется словами. Когда я перепечатывал чужие произведения, у меня открывались глаза. Мне никто этого не советовал. Я сам стал это делать. У меня был Дос Пассос – вот с его помощью я выработал собственный стиль, его «ролики» перед каждой главой. Я очень рано познакомился с Фитцджеральдом. Когда мне было лет девятнадцать-двадцать, мне порекомендовали прочитать «Великого Гэтсби» – дескать, эта книга в моем духе.
Я говорил уже, что «Гэтсби» – это, пожалуй, Великий Американский Роман, если смотреть на него в плане техники письма. В нем порядка 55 тысяч слов, что меня просто изумило. В «Вегасе» я пытался обойти его.
Я и не думал, что «Вегас» такой короткий.
– Лаконизм был одним из главных ведущих принципов моего творчества. Я всегда шел к нему. Ни одного лишнего слова. Это всю жизнь определяло мое литературное мышление. Черт, как ни бился, я не смог уложиться в 55 тысяч слов. Даже отсек концовку.
Не много таких сочинений, которые я прочел и сказал: «Парень, хотел бы я это написать». Чертовски мало. «Апокалипсис» к ним относится. «Гэтсби» тоже.
Вы знаете слова Хемингуэя: «То, что ты не пишешь, важнее того, что ты пишешь». Не думаю, чтобы он когда-нибудь написал нечто вроде «Великого Гэтсби». В «Гэтсби» есть строки… Я скажу вам, почему он так хорош: Фитцджеральд описывает Тома Бьюкенена. Знаете, спортсмен, Йельский университет и все такое, и абзац заканчивается описанием его тела. Фитцджеральд сказал о теле Тома Бьюкенена: «Это было тело, полное сокрушительной силы». Отпад! Помню по сей день, точно. Заканчиваешь читать «Гэтсби» и чувствуешь, что долгое время находился в мире другого человека.
Вы говорили, что изначально хотели писать художественные произведения и считали журналистику способом подработать.
– В основном чтобы поддержать мое основное дело – писательство.
Что такое гонзо-журналистика?
– Никогда не считал гонзо-журналистику чем-то бо́льшим, чем просто разновидностью новой журналистики. Я как бы знал, что по-иному не может быть. Билл Кардозо – он тогда работал в Boston Globe – написал мне записку о Дерби в Кентукки[265] такого содержания: «Проклятие. Да пошли они. Это было чистое гонзо». И я слышал, как он раз-другой произнес это слово в Нью-Хэмпшире. Это португальское слово[266], и переводится оно почти дословно как у Ангелов Ада «за стеной». Э, да оно уже в словари вошло.
Не многим удается добавить что-нибудь в словарь.
– Это одно из моих достижений, которым я особенно горжусь. Оно есть в словаре Random House[267]. Боюсь его произносить.
Откуда взялось выражение «страх и отвращение»?
– Из моего собственного ощущения страха и точного описания этой ситуации для меня. Но меня обвинили в том, что я его украл у Ницше или у Кафки или откуда-то еще. Оно казалось таким естественным.
Какой отклик получил «Вегас», когда вы его отправили в печать?
– Штат журнала тогда представлял собой очень тесный круг. Мы обедали в одном мексиканском ресторане, где были завсегдатаями, по случаю гонорара за великую сагу о Салазаре. Это было событием. Мы сидели за стойкой – белым столом Formica – вчетвером: Джейн, Ян[268], я и Дэвид Фелтон[269]. Возможно, в тот день я сказал Яну нечто вроде: «Я немного перебрал».
Но я помню, что сидел там наискосок от Яна – сначала нас было двое – и просто сказал: «Эй, посмотри это». Мне кажется, в первый день было девять страниц – во всяком случае, уместилось на девяти. Просто мои заметки от руки, которых становилось все больше. Это была статья о журнале Rolling Stone тех времен, что логично. Тут я почувствовал триумф и сказал: «Эй, постой-ка, иди сюда, у меня есть кое-что получше». И я почему-то знал, что будет получше. Знал, что это что-то необычное. Иной голос. Ян прочел. И именно он вынес трезвое суждение.
Он сделал мне предложение. Можно ли себе вообразить, что кто-то сделает нечто подобное сейчас? Но это было вполне естественно, и всегда так было. Вот так: «Э, черт побери, это хорошо. А еще что есть?» А я: «Будет большая вещь; я полон энергии», и эта энергия выливалась в то, чтобы все завершить. И он поддержал это.
С вами не слишком часто так бывает.
– Я всегда ценю такой момент.
Никогда не был в состоянии решить, что в вас, как писателе, вызывает у меня зависть. То ли это: «Чувствую, меня немного колбасит, может, ты поведешь»; то ли тот момент, когда Оскар поворачивается к автостопщику и говорит: «Мы – твои друзья. Мы не похожи на остальных».
– Нам случилось подобрать такого парня на другой дороге, не на дороге от Лос-Анджелеса до Лас-Вегаса. Я вел машину, первый раз ехал на красной машине. Я увидел автостопщика. Высокий долговязый парень. Я сказал: «Какого черта?» – и подъехал: «Залезай». «Черт побери, – сказал он, – я еще никогда не ездил в тачке с открытым верхом». А я сказал: «Ты уже созрел для этого». Мне было по-настоящему приятно. Это было правильно. Я отождествлял себя с ним. Я едва не спросил: «Хочешь порулить?»
Был ли Ральф Стедман в Лас-Вегасе в это время?
– Нет, мы послали ему все сразу, когда закончили работу. Когда я поехал в Лас-Вегас, одной из моих задач было найти всякие физические объекты: вещи, которыми мы пользовались, салфетки для коктейлей, возможно, фото – у нас не было фотографа. Но эта идея не сработала. Я от нее отказался. Был холодный день, пятница, дедлайн журнала Rolling Stone, и я отказался от услуг Кингсбери[270] для книги о Вегасе. Тогда наступил настоящий кризис: «Что нам теперь делать?» Одна из тех историй, о которых написано в плохих книгах. Я сказал: «Какого черта, давай пригласим Ральфа Стедмана. Его-то нам и надо было пригласить с самого начала».
