Вы также отдали дань памяти Курту Кобейну в песне «About a Boy». Что в его жизни и музыке тронуло вас?
– Когда появилась Nirvana, я испытала неподдельное волнение. Не столько из-за себя – прошло то время, когда я со всей страстью отдавалась музыке и у меня была группа The Rolling Stones. Я была счастлива, что у молодых ребят есть Nirvana. Я ничего не знала ни о его мучениях, ни о личной жизни. Я видела работу и энергию, и это меня волновало.
И вот, этот ужасный шок – почти удар для меня, – когда он умер. Помню, я была наверху с детьми. Когда я спустилась, Фред попросил меня сесть за стол. По его поведению я поняла, что случилось что-то серьезное. Он усадил меня и сказал: «Твой мальчик умер». И когда он рассказал мне как…
В тот день мы пошли в магазин пластинок; Фред хотел купить что-то из Бетховена. И помню, подростки на улице заплакали. Кажется, они не знали, что им теперь без Курта делать. Я почувствовала себя немного как капитан Пикар: я не могла вмешиваться с Основной директивой. Мои слова были бы излишни. Эти ребята ничего обо мне не знали. Но мне действительно захотелось их утешить, сказать им, что все в порядке, что его выбор – это нетипичный выбор. Сразу после этого я принялась писать «About a Boy».
Что вы хотели сказать в песне о его выборе?
– В 1988–1989 годах я видела, как умирает мой лучший друг – Мэплторп, медленно умирает. В тот период Роберт делал все возможное, чтобы сохранить свои жизненные силы. Он позволил себе стать морской свинкой для любого типа наркотиков. Он не чурался мистики, встречался со священниками. Общался с любыми учеными, каких мог отыскать. Он боролся за жизнь даже в последние свои часы. Он был в коме, но дышал так мощно, что комната ходила ходуном.
Когда видишь, что тот, кого любишь, так борется за жизнь, а потом видишь другого человека, уходящего из жизни… мне кажется, я с трудом это вынесла. Хочется взять человека за шиворот и сказать: «О’кей. Ты страдаешь? Вот что такое страдание, посмотри!»
Я говорю обо всем этом без всякого осуждения. Это просто раздражение, внимание к тому, как эти вещи влияют на молодежь.
Я сознаю, что я несколько отстранена и не в контакте с ней, возможно, даже несколько устарела. Но я не настолько устарела, чтобы не видеть, что молодые люди чувствуют себя даже хуже, чем я тогда. Я помню начало 50-х годов и укрытия от радиоактивных осадков. Но все равно жизнь казалась довольно безопасной. Теперь молодежь должна проявлять осторожность – существует опасность вирусных инфекций, загрязнения окружающей среды, все еще существует угроза ядерной войны, СПИД. И очень много опасных наркотиков.
Насколько тяжело вам как матери вести ваших собственных детей по этому минному полю?
– Мне повезло, потому что у них был отец, который постоянно участвовал в их воспитании. Я и Фред, мы никогда не разлучались с нашими детьми – никогда. Они знали, какова наша философия, и я знала, что они чувствуют свою защищенность.
Самое главное – надо было рассказать им о Боге, молиться с ними вместе. Я никогда не навязывала им никакой религии, потому что я не верю в нее. Но представление о Боге, Творце, всегда было живо в нашем доме. Моя мама научила меня молиться, когда я была совсем маленькой, и я всю жизнь ей благодарна. Потому что благодаря этому я никогда не чувствовала себя совсем одинокой.
Я знаю, что Джексон воспринимает мир вокруг себя как безумный мир.
Он следит за новостями по каналу CNN и смотрит канал погоды, чтобы знать о состоянии мира. А я читаю укор в его глазах: «Что же вы все наделали?» Я вижу, как он ходит и качает головой. Я рада, что сейчас его ведет Стиви Рэй Воэн. (Смеется.) Он может найти какую-то абстрактную радость или поддержку в музыке – музыка вдохновляет, будучи в то же время тихой гаванью.
В одном номере журнала Rolling Stone за 1971 год вы выступили с рецензией альбома немецкой актрисы и певицы Лотты Лениа и в конце писали: «В юности мне было трудно выносить критику. Я думала, что девушки должны молчать. Но Лотта Лениа показала мне, на какие возвышенные и низменные поступки способна женщина».
– Она была очень крутая и очень сильная. А когда я была подростком, я слушала еще одну сильную женщину – Нину Симон. Но если говорить о женщинах, то не так уж много их было. Я многим обязана Лотте Лениа, но еще больше – Бобу Дилану. Мне нравилась Билли Холидей, но как исполнитель я больше обязана Мику Джаггеру.
Откуда ваше увлечение рок-н-роллом?
– Я росла вместе с историей рок-н-ролла. Я была маленькой девочкой, когда Литтл Ричард блистал на сцене. Помню, как впервые я услышала по радио Джима Моррисона: он пел «Riders on the Storm». Мы с моим другом ехали в машине. Мы остановились – не могли ехать дальше: «Что это? Что мы слышим?» Помню это ощущение чуда.
Когда появилась песня «Like a Rolling Stone»[244], я училась в колледже – только что поступила. Это так всех потрясло, что никто не пришел на занятия. Мы просто ходили и говорили об этой песне. Не знаю, о чем говорит Дилан в этой песне. Но это и не важно. Она не требует толкования. Она просто вселяет в тебя чувство, что ты не один – что кто-то говорит на твоем языке.
Каким было ваше видение – музыкальное, поэтическое, духовное – в то время, когда вы записывали альбом «Horses»[245]? В свое время он был с восторгом воспринят критиками, но не кажется устаревшим и ныне.
– Отчасти потому, что это итог пятилетнего труда. Открывающую альбом строку – «Иисус умер за чьи-то грехи, но не мои» – я написала в 1970 году. «Redondo Beach» было ранним стихотворением. Процесс создания пластинки был органически связан с годами импровизации, обретения голоса и вынашивания мыслей.
Но самым ранним моим намерением, начиная с моего первого выступления с Ленни Кейем[246] в церкви Святого Марка[247] в феврале 1971 года, было желание внести немного жизни в то, что казалось мне мертвой поэзией. Углубленной в себя и замкнутой. Она совсем не давала мне ощущения открытого, или прекрасного, или пьянящего, или возвышенного. Я пыталась внести поэзию в дерьмо.
Окружающие чувствовали, что я ступила на зыбкую почву, проявляя непочтительность. Но мне было без разницы, потому что мои сторонники были крутыми людьми. Что бы вы почувствовали, если бы восемьдесят процентов поэтов в Америке были против вас, но на вашей стороне был Уильям Берроуз?
В самом начале вы декламировали стихи на рок-н-ролльных шоу?
– Иногда мне доверяли открывать следующее действие. Группа New York Dolls выступала с тремя или четырьмя другими группами, о которых вы никогда не слышали, и мне приходилось весь вечер заполнять перерывы. Никто не хотел меня видеть. У меня не было микрофона. Я просто вопила мои стихи. А эти ребята орали: «Ступай работать! Назад на кухню!» Я отвечала им тем же. Но когда я начала работать с Ленни и Ричардом[248], мы стали сильнее, и наша группа стала приобретать отчетливые очертания.
Я серьезно беспокоилась, что присутствую при упадке рок-н-ролла. Это была стадия рок-групп в духе Гари Глиттера. Все пошло наперекосяк, начиная с Питера Фрэмптона. Поэтому я стала ревностно служить нашему делу. Но все-таки не из эгоизма – мне неважно, верят мне или нет. Мой план состоял в том, чтобы всех расшевелить, взбудоражить людей и вернуть в рок-н-ролл иной тип рабочей этики.
Был ли какой-то решающий момент, когда вы почувствовали, что настоящие перемены неминуемы?
– Да, когда я увидела группу Television. На Пасху 1974 года нас с Ленни пригласили на премьеру фильма-концерта «Ladies and Gentlemen, The Rolling Stones». Был такой волнующий вечер. На мне был наряд, как на обложке альбома Horses: я была похожа на Бодлера. Для меня было просто потрясением то, что меня пригласили на премьеру фильма. Я получила такое приглашение впервые в жизни.
