Я же говорю: «Не связывайтесь со мной». В реальной жизни, реальной, реальной жизни я сверхчувствительна. Но окружающие склонны думать, что мне все нипочем, потому что я веду себя так, как будто мне все нипочем.
Прошел почти целый год, как я интервьюировал Курта. Тогда он сказал мне, что был счастливее, чем когда бы то ни было. И, честно говоря, я ему поверил.
– Вероятно, так и было – в тот момент. Но в целом все было так: «Я жив лишь потому, что есть Фрэнсис и ты». Просмотрите другие его интервью в одном лишь вашем журнале. В каждом из них он говорит, что башню у него срывает.
Он принес пушку в больницу на другой день после рождения нашей дочери. Следующим утром он собирался на музыкальный фестиваль в Рединг. У меня было чувство: «Я буду первой. Я не могу позволить тебе сделать это первым. Я буду первой». Я собрала волю в кулак. И я чувствовала то, о чем говорится в «Списке Шиндлера»: я никогда не узнаю, что со мной случится. А как же Фрэнсис? С чем ей придется жить? «О, твои родители умерли на другой день после твоего рождения».
Я просто начала его отговаривать. А он сказал: «Черт с тобой, нельзя пойти на попятный. Я это совершу». Но я заставила его отдать мне пушку и попросила Эрика[216] ее унести. Не знаю, что он с ней сделал. Потом Курт пошел в другую палату; к нему пришла какая-то наркодилерша. В больнице Курт чуть не умер. Она сказала, что никогда не видела никого такого, мертвого. Я сказала: «Почему вы не позвали медсестру? Здесь полно медсестер».
И все же Курт никогда не терял веры в то, что способен сочинять музыку, даже за неделю до смерти.
– Никогда не слышала, чтобы он действительно это утверждал. Об этих вещах он так не говорил. Я сидела и слушала, как этот человек пел мне серенады. Он сказал мне, что вторая пластинка группы Meat Puppets[217] прекрасна. Я ее терпеть не могу. Тогда он исполнил мне их песни – своим голосом, со своими каденциями, со своим ритмом. И я поняла, что он прав.
В тот единственный раз, когда я попросила его сделать рифф для одной из моих песен, он был в чулане. У нас был такой огромный чулан, и я слышала, как он там работает над песней «Heart-Shaped Box». Он сочинил рифф за пять минут. Тук, тук, тук. «Что?» «Ты хочешь именно этот рифф?» «Х…й тебе!» И дверь захлопнулась. (Смеется.)
В каком настроении он был в том европейском турне перед той передозировкой в Риме? Было ли это действительно попыткой самоубийства?
– Он ненавидел все и вся. Ненавидел, ненавидел, ненавидел. Он звал меня из Испании, плача. Я собиралась сорок дней. У меня впервые с незапамятных времен были дела с моей группой.
Курт выкладывался для меня, когда я туда[218] приехала. Он преподнес мне розы. Он преподнес кусок Колизея, потому что знает, как мне нравится история Древнего Рима. Я выпила шампанского, приняла таблетку валиума, мы разделись, я заснула. Неприятие, которое он, должно быть, испытывал после всего этого предвкушения – то есть неприятие Куртом себя в роли господина Романтика, – было весьма сильным.
Я повернулась к нему около трех или четырех часов утра, чтобы заняться любовью, а он уже был без сознания. Он лежал на краю постели с тысячей долларов в кармане и запиской: «Ты не любишь меня больше. Мне лучше умереть, чем пройти через развод». Это все сидело у него в голове. Я не была с ним на протяжении наших отношений, может быть, шестьдесят дней. Всего лишь! Мне нужно ездить в турне. Я должна заниматься делами группы.
Я могу понять, как это случилось. Он проглотил пятьдесят гребаных таблеток. Вероятно, он забыл сколько именно. Но у него была определенная потребность в самоубийстве – глотать, глотать и глотать. Черт возьми, чувак! Даже если я была не в настроении, я должна была отдаться ему там. Нужно было просто ему дать. И все было бы в порядке. Но Курту надо принадлежать всецело. Он ненормальный. Он чувствовал, когда ты даже в голове не с ним. Секс для него был невероятно священным. Супружеские обязанности его возбуждали. Да, он нарочно оставил записку в комнате. Мне было велено об этом молчать. А что могли сделать СМИ, чтобы ему помочь?
Стволы всегда были серьезным аргументом в ваших ссорах с Куртом, и полиция постоянно отбирала оружие. Однако, когда я прямо спросил его в интервью о пистолетах, он начал говорить, что ходит в тир.
– Да это же была бесстыдная ложь. Он никогда в жизни не стрелял. Однажды он сказал: «Пойду постреляю». Да. Постреляю во что? Он никогда не стрелял, даже в тире.
Да, это была серьезная проблема в доме. Для защиты у меня был револьвер. Но когда он купил «Узи»… «Эй, Курт, это же не игрушка». Да, очень опасно иметь дело с двумя психически не устойчивыми людьми – один из которых находится в состоянии депрессии, а другой временами помышляет о суициде и страдает выраженной наркотической зависимостью.
Предсмертная записка Курта что-нибудь прояснила вам – обрел ли он какое-то успокоение в том, что собирался сделать?
– Кроме записки он написал мне и письмо. Довольно длинное. Я храню его в сейфе. Возможно, я покажу его Фрэнсис – возможно. Написано ужасно неразборчивым почерком. «Я знаю, что ты меня не любишь. Я люблю Фрэнсис, извини. Пожалуйста, не иди за мной». Письмо длинное, потому что Курт все время повторяется: «Извини, извини, извини. Я приду, я защищу тебя. Я не знаю, куда иду. Я больше не могу быть здесь».
В его поступке явно присутствует и нарциссизм. Я очень на него рассердилась. В тот день, когда мы признались, что любим друг друга, в отеле «Беверли Гарланд», мы нашли мертвую птицу. Вырвали три пера. И он сказал: «Это для тебя, это для меня, а это для нашего будущего ребенка». И он выбросил одно перо.
А что Фрэнсис? Сегодня в автобусе она казалась счастливым, жизнерадостным, нормальным ребенком. Но что ей известно о том, где ее папа?
– Не знаю. Иногда по ночам она его зовет, и это меня пугает. А я думала, что она ничего не знает. (Долгая пауза.) Поэтому каждые два дня я о нем говорю…
Он думал, что поступает правильно. Как же он мог так думать? Только в его состоянии он мог так думать. Если бы я могла сказать ему хоть два слова…
Пусть бы он принял сверхдозу в возрасте тридцати четырех-тридцати пяти лет. По крайней мере, у него было бы семь лет на то, чтобы принять решение стать навсегда зависимым от героина. Или от чего ему было угодно.
Вернемся к вашей жизни до встречи с Куртом. Сегодня в автобусе вы говорили, что Фрэнсис растет в дороге и думает, что все играют в группе. А что вы помните об обстановке, окружавшей вас в детстве?
– Мальчики в полосатых штанах вокруг меня, и мама говорит мне, чтобы я изображала весну. Потом – лето и осень. Такой вот странный танец…
Люди в палатках с безумными глазами – они раскрашивают мне лицо. Помню очень большой дом в Сан-Франциско и всех экзотических подружек моего настоящего отца. Мы едем по Ломбард-стрит в «порше», который отец, вероятно, взял на время у The (Grateful) Dead[219].
Мы очень быстро доехали до Орегона, и я оказалась в школе Миссури. Потом все немного упорядочивается. Мама снова вышла замуж и уехала в колледж в Юджине[220].
Какие отношения связывали вас с мамой?
– В основном – так я чувствую в глубине души – мамино отношение ко мне определялось тем, что она питала отвращение к моему отцу, и я за это ее не осуждаю. Но она это отрицала до самой смерти. Если бы у меня был ребенок и мне был бы неприятен его отец, мне было бы трудно.
Есть какая-то ирония в том, что ваша мама была известным психотерапевтом, а у вас при этом очень много всем известных проблем.
– Когда Newsweek обнародовал, что Линда Кэролл – моя мама, она была просто уязвлена. Потому что те люди, которые были ее пациентами, встречались и со мной, и они могли бы сказать: «Если это ваш продукт, дружочек…» Мама дала мне только один совет за всю мою жизнь: «Не носи облегающие свитера. Ты выглядишь в них дешевкой».
