Потом поставили другой спектакль «Музыкант». Меня прослушали как кандидата на роль музыканта, потому что я пел. Прослушали вместе с двумя другими парнями, но роль досталась кому-то еще. Потом нас троих прослушали, нужны были исполнители в квартет парней из парикмахерской, и мы получили эти роли. Однажды после школы я проходил мимо школьного театра, а там были девочки, и я вошел. Это была мужская школа, понимаешь, и поэтому девочки… хотелось просто раздеться. При этом девочки были симпатичные и почти без одежды, потому что это был танцевальный просмотр. Какая-то женщина обернулась и спросила: «Ну, кто на просмотр?» Я просто подпрыгнул и сказал: «Я танцор». И услышал: «Давай». И я поднялся на сцену. Мне хотелось просто встать сзади этих девушек, и как можно ближе. Я немного потанцевал, попросту кривляясь. Женщина сказала: «О’кей, ты, ты, ты и ты» – и указала на меня, и меня взяли. Поэтому я сказал моим друзьям: «Эй, я не буду участвовать в квартете – я теперь танцор». А они: «Что? Как?» И я ответил: «Не знаю, мужики, не знаю. Это просто мой инстинкт».
Это оказалось хорошим шагом, потому что танцоры репетировали вечерами. Они репетировали в половине восьмого, поскольку учительница танцев была настоящей учительницей танцев и могла репетировать с нами от половины восьмого до десяти вечера. И стало быть, я приходил домой, обедал и говорил: «Мама, мне пора». И уходил из дому, а это было даже лучше, чем уходить из школы. Я уходил на три часа, и оказалось, что танцоры были именно теми людьми, о которых я вам рассказывал, – неудачники в той школе. Они были немного с придурью, и вкусы у них были разные. Невероятно приятное для нас время. Иногда учительница говорила: «Мне надо уйти пораньше», а мы: «Ой, как плохо, значит, мы лишний часок будем пить джин из бутылок из-под колы и танцевать с этими девчонками, чертовски плохо». И я возвращался домой навеселе от джина с кока-колой, и мама спрашивала: «Ну, и как?», а я отвечал: «Ух, я ушиб ногу». Она думала, что я Барышников или что-то в этом роде, так я этим увлекался. Самое потрясающее время моего пребывания в школе – это работа над этим спектаклем, поэтому я попался на удочку шоу-бизнеса.
Каков был ваш следующий шаг?
– Ну, в колледже я записался в класс театрального мастерства, потому что думал, что там сладкая жизнь, и в нем было много девушек. Я знал, что могу играть так же, как эти девушки, которых я видел в кафетерии. И я подумал: если ты мужчина и поступишь на курс, где в основном женщины, то не сможешь получить более низкую оценку, чем твоя соученица. А все эти девушки получали хорошие оценки, потому что учитель слыл у них настоящим артистом – знаете, «О да, я – артист». Но когда урок заканчивался, он оставался один. И если ты не смотрел на него с насмешкой, когда он таращился на какую-нибудь девицу, то получал хорошую оценку. Но я прозанимался там всего один семестр. Так-то вот.
Значит, вы не подражали никакой звезде.
– Значит, нет. И на самом деле так случилось, что мой брат Брайан начал выступать, а я пошел на него посмотреть. Брайан старше меня на пять лет. После средней школы – когда я еще учился в начальной школе – он пропал. Некоторое время учился в Калифорнии, а потом бросил и стал стрелочником на железной дороге. Однажды он утопил в бухте Сан-Франциско два автомобиля, но мне кажется, все железнодорожники совершают нечто подобное. Он совершал много несуразностей.
Когда умер отец, Брайан вернулся, якобы для того, чтобы помочь семье. Он нашел хорошую работу, и если бы не бросил ее, то в конце концов сильно разбогател бы. Но через полгода он бросил эту работу и устроился в актерскую студию Second City. Он начал с того, что подрабатывал там, а потом стал работать полный рабочий день. Мама была вне себя от радости. Не могла в это поверить.
Брайан жил в Старом городе, где жили все хиппи, и я стал туда наведываться. Именно там я познакомился с Гарольдом Реймисом, Джоном Белуши, Джо Флаэрти и Делом Клоузом, который руководил шоу, и Берни Салинсом, который руководил студией Second City. Они думали, что я нарушитель спокойствия – хиппи по выходным, знаешь ли, который каждый вечер возвращается к своей обычной жизни.
У меня были хорошие друзья на Северо-Западе, и я притащил их туда, и мы все прокрадывались в шоу, чтобы посмотреть бесплатно. А когда ты уже посмотрел шоу сто раз, то кому же придет в голову, что ты будешь платить.
Вы с Брайаном были главными юмористами в семье?
– Нет, все были прикольными. Все были смешные.
И отец был смешным?
– Он был действительно смешным, но рассмешить его было нелегко. И он, черт побери, ни за что бы не засмеялся, если бы не было по-настоящему смешно.
Отец моего отца был настоящий дурак. Он и умер сумасшедшим. Он прожил до девяноста лет. Он был из тех ребят, что носят клоунские галстуки-бабочки. Но его действительно надо было достать, чтобы он нацепил этот галстук. Он делал это только по самым нелепым случаям, случаям с особым поводом.
Он был очень хороший человек, мой дед. У него в кармане всегда была лакрица, банка пива Budweiser и пачка сигарет Camel. Зубы у него были вставные. В нашей семье всегда был маленький ребенок, и дед всегда говорил: «Иди сюда, малыш». А потом вынимал свои зубы, как привидение в «Охотниках за привидениями», и до смерти пугал ребенка. Мама ужасно злилась на него: «Дед! Разве так можно?» Он ничего не говорил – просто потягивал свое пиво.
А у мамы как обстояли дела с чувством юмора?
– Ну, я никогда не думал, что она смешная, но теперь я понимаю, что она как бы не владеет собой, с чудинкой. Просто я никогда этого не замечал. Я как бы принимал все это всерьез, знаете ли, и делал вид, что все нормально. Теперь я понимаю, что за ней занятно наблюдать так же, как занятно наблюдать за детенышем панды в зоопарке. Я даже стал записывать ее телефонные звонки, когда работал в программе Saturday Night Live[136]. Никогда не думал, что кто-то может вести себя так, и понял, что слушал это всю свою жизнь. То есть можно слышать работу ее ума. Я все время урываю у нее материал.
Можно какой-нибудь пример?
– Сразу не соображу. То есть я заимствую столько, что иногда Брайан смеется и говорит: «Мама». Если бы я начал уделять внимание моей маме, когда мне было двенадцать лет, а не пытался бы улизнуть из дому и не общаться с ней, я бы не только смог немного лучше обращаться с ней, но мог бы составить гораздо более полное представление о женщинах и вообще о людях. Мне кажется, мною владел страх перед неизвестным. Теперь она стала мамой в шоу-бизнесе. Она сходит с ума. Помню, как она однажды выбралась в Голливуд, и мы повезли ее в клуб Polo Lounge. Брайан позвал Дуга Кенни[137] и сказал: «Покажи моей маме Polo Lounge». И вот этот парень с внешностью мексиканского генерала идет сквозь толпу, зычно выкрикивая: «Люсиль Мюррей, Люсиль Мюррей», и все посетители Polo Lounge оглядываются на Люсиль Мюррей, а она как будто ждет бурных аплодисментов всей толпы. И вдруг с ней что-то произошло. Она заговорила, как журнал Photoplay 1959 года, об Эдди Фишере и Лиз Тейлор, о Ричарде Бертоне и всех прочих. Недель шесть или семь она просто чудила. Она подзывала меня и говорила нечто вроде: «Ну, теперь им надо прийти за тобой». То есть мы привезли ее в наш темный мирок, а теперь она фигура шоу-бизнеса. Это было безумие. Такой была моя мама, женщина, некогда спросившая меня: «Разве ты не был бы счастлив, если бы создал театр общины?», вдруг она стала вести мои дела.
А когда она сказала о театре общины?
– В самом начале, после Second City. Вообще-то, она могла сказать это и Брайану. Она ничего не понимала в актерском мастерстве, хотя Брайан получил хорошие рецензии в Чикаго и действительно здорово играл. А может быть, это было в тот период, когда он уехал в Голливуд и пробовал себя на разных работах и снова голодал. Она сказала: «Это не работа. Не попробовать ли тебе играть в театре общины?» Ей хотелось, чтобы он занялся чем-то, что может обеспечить заработок. «Прекрасно, у тебя все зашибись, а у меня дома восьмилетний ребенок, и его надо кормить». То есть просто удивительно, как ей удалось поставить на ноги всю семью. Удивительно и то, как сделал это отец на свои деньги.
