Вы всегда были настоящим франтом, вас действительно интересовала одежда?
– Помнится, я впервые заинтересовался одеждой после просмотра фильма «Поцелуй смерти» (1947) с Ричардом Уидмарком в роли Томми Удо. Это была его первая большая роль, роль злодея; Виктор Мэтьюр исполнял роль героя. Это был гангстерский фильм. Я учился в Школе Вашингтон и Ли, а там было принято носить «форму» – думаю, вы бы так сказали. Это была мужская школа, и все должны были носить форменный пиджак и галстук. Думаю, мне просто захотелось приколоться, не нарушая правил, поэтому я стал носить темные рубашки.
Стиль в мужской одежде имеет очень жесткие ограничения, и если вы действительно экспериментируете, то неожиданно оказываетесь вне игры. Вы, конечно, можете поражать всех своим видом, разгуливая в королевском голубом камзоле, но неизбежно исключите себя почти из всех проявлений жизни. Поэтому если вам захочется таким образом поразвлечься, то вы окажетесь кем-то вроде маргинала. Но интересно, что все маргинальное сначала кажется возмутительным.
Кажется, я единственный в школе носил шляпу. И насколько мне известно, единственный, кто каждый день приходил с зонтиком. Когда я оказался на следующей стадии, в Йельском университете, я очень растерялся, потому что там было полно подлинно эксцентричных людей, и пытаться стать эксцентричным среди такого зоопарка, полного эксцентриков, было бесполезно. Валюта обесценилась. В то же время было бесполезно пытаться одеваться по форме, потому что в школе было полно абитуриентов в форме.
Наконец, когда я приехал в Вашингтон, то стал носить одежду, сшитую на заказ, потому что нашел приезжего британского портного. Вообще их было несколько; их ателье было в гостиничном номере. Выкройки всегда лежали на бюро. Можно было посмотреть картинки и подобрать материал. Они шили все что угодно.
Когда я приехал в Нью-Йорк, то отправился к портному и выбрал белый материал на летний костюм. Твид вообще-то довольно плотный материал, и поэтому я надел костюм зимой. Это была зима 1962 или 1963 года, и все были просто ошеломлены.
Длинные волосы в то время коробили людей. Это был смертный грех. В 1964 году я писал очерк о Филе Спекторе, а у него были такие же длинные волосы, как у The Beatles. То, что ему кричали на улице, было просто поразительно.
Неприятие мельчайших изменений стиля было просто невообразимое. Я упивался жизнью. Я попал в какую-то круговерть вещей. Вспоминаю моего друга Билла Роллинса, в то время одну из ведущих фигур в Herald Tribune. Каждый раз, когда я приходил туда, где собирались газетчики, он говорил: «Вот идет человек в двубортном белье». Как мне это нравилось!
А теперь последнее замечание о стиле. Вы можете продолжать развлекаться одеждой, если вам хочется быть претенциозным. Претензия в одежде все еще раздражает. В общем, этим летом я побывал в Восточном Хэмптоне. Люди, у которых я гостил, взяли меня с собой на тусовку. На мне был пиджак из индийской жатой ткани в полоску, почти под горло застегнутый на четыре пуговицы – думаю, в стиле времен короля Эдуарда, – с очень маленьким воротником, и белый галстук в узкую черную полоску; воротник скреплялся булавкой, а манжеты – запонками. Я был в белых брюках из саржи и в ботинках с белыми носами, в настоящих ботинках английского банкира, только из белой замши. На ногах были гладкие белые носки с черными полосками под стать полоскам на галстуке, представьте себе. Довольно скоро я заметил, что был единственным мужчиной в комнате – а тусовались там более шестидесяти человек – и в пиджаке, и при галстуке. Думаю, все присутствующие имели доход гораздо больше моего. Наконец один человек подошел ко мне; он был немного навеселе, но и зол. Он спросил: «С чего это ты вырядился?» Я спросил: «О чем ты?» Он сказал: «Галстук, булавка, вся эта мишура». И я взглянул на него, а на нем – рубашка поло и мешковатые брюки, а на рубашке спереди, прямо посередине, до самой талии огромное пятно. Я сказал: «Ну ладно, кажется, моя мода устарела для этих краев. А тебе-то как удалось так разукрасить рубашку?» Он взглянул как бы с удивлением и сказал: «Это пот, черт побери, это пот!» Внезапно он очень этим возгордился. Я понял, что оказался в окружении вонючего шика.
Знаете, когда я что-то пишу и оказывается, что я прав, должен сознаться, меня это удивляет. Когда я написал о вонючем шике, то даже не думал, насколько это верно.
Несколько раз, последний из них в клубе Polo Lounge в Беверли-Хиллз, я просто стоял, а люди подходили ко мне с вопросом, есть ли свободный стол, потому что на мне был костюм и галстук. Носите причудливую одежду. Если считаете, что оно того стоит.
Не мешает ли она порой вашей роли наблюдателя?
– Нет, чаще всего мешает что-то совершенно противоположное. В начале моей журналистской карьеры, когда я писал для журналов, то обычно чувствовал, как важно пытаться соответствовать.
Быть хамелеоном?
– Да, и это почти всегда приводило к обратному эффекту, в частности когда я начал работать над очерком о Джуниоре Джонсоне, гонщике NASCAR, над одним из первых очерков, написанных для Esquire. Я отлично знал, что Джонсон родом с холмов Южной Калифорнии. Тогда множество водителей-контрабандистов принимали участие в ралли серийных автомобилей. Джуниор был одним из них. Я подумал, что мне лучше бы соответствовать, поэтому я очень тщательно подобрал одежду. У меня были вязаный галстук, какие-то ботинки из коричневой замши и коричневая шляпа от Борсалино, отделанная бобровым мехом в полдюйма высотой. Во всяком случае, я думал, что это очень практично и удобно для гонок; по-моему, я начитался романов Пелема Вудхауза. Я действительно думал, что соответствую, пока дней через пять не испытал полный крах. Джуниор Джонсон подошел ко мне и сказал: «Ничего не хочу сказать, но все эти люди в Ингл Холлоу уже достали меня – только и твердят: „Джуниор, знаешь, какой-то странный зеленый типчик вьется вокруг тебя?“».
Я понял, что я не только не соответствовал, – оттого, что мне казалось, что я каким-то образом соответствую, я боялся задавать самые простые вопросы, потому что если в тебе видят хиппи, то лучше вопросов не задавать. Я также обнаружил, что на самом деле твои старания соответствовать излишни. Тебя с огромным удовольствием поколотят. Людям нравится, когда есть с кем поговорить «за жизнь». Поэтому, если тебе захочется собрать сведения о деревне, они просто вывалят на тебя весь материал. Мой вклад в психологию как науку – это теория информационного принуждения. Человеческому существу присуще желание повысить свой статус, рассказывая другим о том, чего те не знают. Поэтому это на тебя работает.
После этого, работая над эссе «Банда насосной станции»[127], я с трудом пребывал в чуждом мире. На мне всегда был мой костюм из индийской жатой ткани в полоску. Мне казалось, тем ребятам он очень нравился. Они думали, что я очень старый. Мне было за тридцать, и они считали меня старомодным. Им как бы это все нравилось – такой парень в соломенном канотье, который крутился рядом и задавал вопросы. Потом ситуация обострилась, когда я работал над книгой «Электропрохладительный кислотный тест»[128]. До меня стало доходить, что на самом деле пытаться соответствовать этому миру было глубоко ошибочно. Был такой тип людей, которого Кизи и его «Веселые проказники», практически все в психоделическом мире, ненавидели больше всего. Это был так называемый хипстер выходного дня – журналист, учитель, юрист или еще кто-то, кто тусовался по выходным, а в будни возвращался к своей основной работе. Кизи имел обыкновение проверять людей на крутость. Если он вычислял хипстера выходного дня, то придумывал какую-нибудь проверку на хипстерство, например мог сказать: «О’кей, все по мотоциклам, и едем голыми по Дороге номер 1». Они так и поступали, и обычно на этом юрист, который не хотел пятнать свою биографию подобным поступком, сразу же выбывал. Кизи объяснял эту теорию проверки людей на крутость тем, что он знавал многих, желавших быть аморальными, но очень немногие решались на это. И он был прав.
