Подростком я любила танцевать. Это было мое. Я организовала танцы вечерами по средам, потому что не могла дождаться выходных. Я любила танцевать под песни Чака Берри, Рэя Чарльза, например под «What I’d Say». Мне нравился Элвис Пресли. Нравились The Everly Brothers. Но в конце 50-х рок-н-ролл проходил через невероятно тупой ванильный период. И тогда появилась фолк-музыка и заполнила собой лакуну. У меня тогда были друзья, которые устраивали тусовки, рассаживались и пели песни The Kingston Trio. Тогда я снова запела. И поэтому купила гитару. Чтобы петь на этих тусовках. О большем я и не мечтала. Моей мечтой было поступить в школу искусств.

Какой ты была ученицей?

– Плохой. В конце концов в двенадцатом классе меня исключили за неуспеваемость. Я вернулась через год, подтянувшись по запущенным предметам. У меня есть диплом средней школы – я подумала, пусть будет, на всякий случай. Колледж меня не слишком интересовал. Мне с детства казалось, что система образования учит тому, что́ вы должны думать, а не как думать. Свободомыслия не было. Вас учили, как вписаться в общество, где свободомыслие мешает жить. Некоторые учителя очень мне нравились, но их предметы меня не интересовали. Я обычно подлизывалась к ним – думала, они заметят, что я не дурочка, хотя мой табель говорил об обратном. Я вешала в кабинете математики рисунки тушью и портреты математиков. Нарисовала Дерево жизни для учителя биологии. Я всегда подолгу задерживалась в школе и елозила на коленках по полу, рисуя что-нибудь.

Как на тебя смотрели остальные?

– Не уверена, что имею четкое представление о себе. Как человек я сформировалась не в школьной системе, я была хорошей танцовщицей и художником. Кроме того, я всегда хорошо одевалась. Многие наряды шила сама. Я была моделью и имела доступ к одежде, слишком модной для моего обычного окружения, – я могла покупать ее задешево. Я разгуливала по улицам разодетая в пух и прах, даже в шляпе и перчатках. Слонялась по центру города с украинцами и индейцами; они были более душевными и лучше танцевали.

Когда я возвращалась к себе, то оказывалось, что у меня вызывающая внешность. Все думали, что я распущенная, потому что вожусь с хулиганами. Мне казалось, что то, как танцуют подростки в моей школе, – это, знаете, смешно. Помню, что в моем табеле постоянно появлялась запись: «Джоан плохо себя ведет». Я знаю, что держалась особняком. Возможно, кое-кто считал меня снобом.

Разрыв произошел, когда я отказалась посещать университетские женские клубы и все такое. Я не пошла на это. Но настало время, когда мои друзья, малолетние правонарушители, вдруг превратились в настоящих преступников. Они могли либо пойти на очень скучную работу, либо – в криминал. Преступление в юности кажется чем-то романтичным. Но я вдруг подумала: «Вот где конец романтики. Я не вижу себя в тюрьме…»

Поэтому ты поступила в школу искусств, а в конце первого года решила отправиться в Торонто и стать исполнительницей фолк-музыки.

– Года два я лишь исполняла народные песни, и только через несколько лет сделала первую запись. К тому времени это уже не было по-настоящему фолк-музыкой, а каким-то новым американским феноменом. Впоследствии его назвали сингер-сонграйтер. Или арт-песня, что мне особенно нравится. Некоторых это слово[103] раздражало. Казалось, оно такое претенциозное. Для меня слова – лишь символы, и слово «искусство» до сих пор не утратило своей жизненности. Для меня оно все еще полно смысла. Любовь утратила для меня свой смысл. Бог утратил для меня свой смысл. Но искусство так и не утратило своего смысла. Я всегда знала, что́ для меня искусство. Теперь все три этих слова снова обрели для меня свой смысл (смеется).

Вы всегда были близки с Нилом Янгом. Как вы познакомились?

– В то время я была замужем за Чаком Митчеллом. Мы приехали в Виннипег с программой «Fourth Dimension». Мы провели там рождественские каникулы. Помню, как мы украшали рождественскую елку в нашем гостиничном номере. Знаете, Нил был исполнителем рок-н-ролла и пришел к фолк-музыке благодаря Бобу Дилану. Нил однажды зашел в клуб и сразу же нам понравился. Он был такой же, как сейчас, – отстраненный, сухой остряк. А знаете, какие у него в то время были амбиции? Он хотел катафалк и птицефабрику. И когда думаешь о том, что он сделал, – то это оказывается не так далеко от того, о чем он мечтал. Он просто добавил нескольких бизонов. И парк старинных автомобилей. Он всегда оставался верен своей мечте.

Но никто из нас и не помышлял о том успехе, который нам выпал. В те дни это казалось довольно рискованным образом жизни. Особенно для канадцев. Помню, как моя мама разговаривала с соседкой и та спросила: «А где Джоан?» Мама сказала: «В Нью-Йорке, занимается музыкой». И та начала: «О-хо-хо, бедная ты, бедная». Объяснить им было трудно.

Впоследствии, знаете, Нил оставил свой рок-н-ролл-бэнд и уехал в Торонто. Я еще плохо знала его, когда мы там были. Как раз собиралась уехать в Детройт. Тогда у нас не возник контакт.

Это произошло спустя годы, когда я приехала в Калифорнию – мы с Элиоттом[104] приехали в совсем чужую страну и поехали на сессию звукозаписи группы Buffalo Springfield повидать Нила. Я знала только его. Именно там я познакомилась с остальными. И все стало складываться.

Примерно тогда же Дэвид Кросби обнаружил, что ты поешь в одном из клубов в Коконат-Гроув во Флориде. Как он выглядел тогда?

– Загорелый. Стройный. Он разделался со всей чепухой, и, казалось, для него начиналась новая жизнь. Помнится, он вел себя как параноик, из-за своих волос. Ходить с длинными волосами, когда у всех вокруг короткие стрижки! У него было потрясающее чувство юмора. Энтузиазм как ни у кого другого. С ним ты чувствуешь себя на миллион долларов. Или с той же силой он может тебя унизить. Кросби, записывая тот первый альбом, оказал мне невероятную услугу, о чем я никогда не забуду. Он использовал свой успех и имя, чтобы мои песни не были испорчены ради втискивания в конвенции фолк-рока.

Тогда я только что вернулась из Лондона. Это была эра Твигги, и я использовала много косметики. Думаю, тогда у меня даже были накладные ресницы. А Кросби был носителем калифорнийской культуры, не признававшей косметики, и первое, что он сделал со мной, – заставил меня отказаться от всей этой изощренной боевой раскраски (смеется). Это оказалось великим освобождением – встать утром, умыть лицо… и больше ничего с ним не делать.

Есть ли какой-то момент в прошлом, когда ты поняла, что перестала быть ребенком и стала взрослой?

– Вспоминается один момент… Хотя я все еще ребенок. Иногда я чувствую себя как будто мне семь лет. Встану на кухне, и вдруг моему телу хочется прыгать. Беспричинно. Вы видели детей, которые испытывают взрыв энергии? Эта часть меня все еще жива. Я не подавляю эти потребности, разве только находясь среди определенных людей.

Мои рисунки во время записи первого альбома были все еще во многом связаны с детством. Они полны обрывками сказок. В моих песнях все еще всплывают сказки. В них живут короли и королевы. Заметьте, это было тоже частью того времени, и я отдаю колониальный долг королеве Лиззи. Но вдруг я поняла, что занята предметами моего детства, а мне уже двадцать четыре года. Помню, я участвовала в фолк-фестивале в Филадельфии и испытала это чувство. Как будто упала на землю. Это случилось примерно во время записи моего второго альбома. Я чувствовала себя почти так, как если бы довольно долго витала в облаках. А потом сверзилась на землю, испытав некоторое прозрение и страх. Вскоре все стало меняться. В моей поэзии стало меньше прилагательных. В моих рисунках – меньше причудливых узоров. Все обретало смелость. И в чем-то – цельность.

Ко времени выхода четвертого альбома[105] я подошла к другому моменту – чудовищная возможность, которая выпадает людям. День, когда они до мозга костей ощущают себя дерьмом. (Помпезная пауза, потом взрыв смеха.) И приходится начинать заново. И решать, каковы твои ценности. Какие части тебя на самом деле тебе больше не нужны. Они ушли вместе с детством. «Blue» действительно во многом был поворотным пунктом. Как впоследствии поворотным пунктом стал «Court and Spark». Пребывая в состоянии поиска ответов на вопросы о жизни, о ее направлении и отношениях, я заметила, что в моем сердце много ненависти. Знаете, «I hate you some, I hate you some, I love you some, I love when I forget about me» («Я немножко ненавижу тебя, я немножко ненавижу тебя, я немножко люблю тебя, я люблю, когда забываю о себе»)[106]. Тогда я заметила, что не способна любить. И это меня ужаснуло. Это то, над чем я… мне неприятно говорить, что я над этим работаю, потому что идея работы предполагает усилие, а усилие предполагает, что ты никогда с этим не справишься. Но это то, что я заметила.