— Атомная бомба, — быстро исправилась я, — имеются в виду ядра атома. И не так уж часто взрываются. Это шутка такая. На самом деле ничего такого не происходит.

Поток недоумения не иссяк, но приобрел четко выраженное русло:

— Земляне что-то знают об устройстве атома? — удивился субъект, лица которого не было видно из-за тряпки, зато наружу торчали биноклевидные очки, прицеленные точно в меня.

— А… нечего им знать, — ответили ему за моей спиной. Пока я обернулась, ползала уже хрюкало. Наверно, было очень смешно.

— Зачем те земляне все время сюда влезают? — возмутился самый толстый посетители и тоже захрюкал, а потом еще и затрясся от эмоционального напряжения. — Лезут и лезут…

— Наверно, картину атома хотят себе представить, — ответили за меня юмористы, и аудитория затряслась вся.

Такого издевательства над человечеством я стерпеть не могла.

— Земляне об этом знают не меньше вашего! — заявила я.

Хрюканье прекратилось.

— А! Ну… — подзадоривал меня тип с биноклем.

От напряжения у меня закружилась голова, и физика, читанная мною на ночь, вмиг перемешалась с научной фантастикой. Я пыталась вспомнить соответствующий раздел, параграф, в глубине души понимая, что этого делать не стоит. Что мне, пока не поздно, следует убежать отсюда на улицу. Но было поздно. Рассердилась я ни на шутку и ничего с собой поделать не смогла.

Поверхность арены вскоре оказалась разрисована моими подошвами как ученическая доска. На ней можно было прочесть все: как электроны вращаются по орбитам, оставляя размытые очертания; как переходят с ближних орбит на дальние, высвобождая энергию… В какой-то момент, мне показалось, что это и есть универсальная тема для контакта, с которой могла бы начаться эпоха великого взаимопонимания. Но, переступив через человеческие традиции, я стала толковать материю по теории Адама Славабогувича, и моментально запуталась. Потом меня понесло в направлении кварков, не смотря на предостережения товарищей по работе, и там я запуталась окончательно.

— Как это нет существования скорости большей, чем скорость света? — очнулся товарищ, запеленатый как мумия в черные бинты. — А как же я поеду обратно? — с начала представления он мирно спал в первом ряду. Видимо, я спровоцировала кошмарное сновидение.

— Она сказала ясно… — заступились за меня верхние ряды, — увеличением скорости акселерируется масса, а массивное нечто теряет в ускорении.

Но «черная мумия» наверно работала пилотом на Кольцевых магистралях и не допуска мысли о связи массы и скорости:

— Она обобщает сути разнородных систем.

— Теория естественного предела одна! — напустились на мумию оппоненты.

— Как понимать естество? — возражала «мумия». — Я о другой гармонической системе. Там категории массы быть нельзя. Если только как энергетическая категория…

— Определись! — вопил хилый голосок с галерки. — Мы имеем в виду процесс или объект?

— Или процесс смотрим в роли объекта? — помогали ему товарищи с более мощными голосами.

— Пусть объяснит, что земляне знают под словом «энергия»? Что они могут знать о динамическом состоянии, если не построили себе понимания состава вещества?

— А вы, — срывался на фальцет обладатель хилого голоса, — без понятия массы поля, можете трактовать его как объекторную величину? Или вы примите динамическую систему расчетов?

— Спросите землян, знают ли они принцип физических пропорций?

Под перекрестным огнем мне опять захотелось ретироваться с поля битвы. Меня бы устроило, если бы дальше они дрались между собой самостоятельно. Но цирк был безупречно круглый, одинаковый со всех сторон, черный ход для провалившихся клоунов предусмотрен не был, а парадный я от волнения потеряла из виду.

— Пускай объяснит, — указал на меня чей-то палец, одетый в белый колпачок. Он подплыл так близко, что чуть не коснулся плеча.

«Здорово, что я все-таки сплю», — успела подумать я.

— Пусть скажет, как земляне толкуют тип энергопропорций.

— Пусть… — согласилось с ним большинство. — Что мы поймем? Какие там критерии предела?

— И при объяснении пусть укажет векторно-динамическую доминанту.

— Я? — мой дрожащий голос спровоцировал тишину.

Рухнула надежда переложить бремя дискуссии на чужие плечи. Публика выжидала.

— Что? У нас кто-то другой выступает? Или земляне, может, прочитав учебник, не думают?

— Может, у землян она не читала учебник? — предположил кто-то, и оказался в общих чертах прав.

Я стала припоминать теории Адама. Кажется, он что-то говорил об энергетических типах взаимодействия. Кажется, он объяснял их принципы и уж точно говорил о том, что в человеческой науке напутано что-то в пропорциях, но попытки изложить физику в сигирийской трактовке превратили меня в полное посмешище.

— Кто сказал, что их четыре?

— Земляне далеко не умеют считать!

— Нет! Земляне хотят думать, не считая! — осенило типа с биноклем. — Ты посмотри сначала, какая разница силовых полей, а потом думай, чем ты их измеряешь? Почему ты не учитываешь все параметры?

— Она не поймет, — возражал хилый. — Она поймет то, что увидит. Таракана она видит, его она поймет, а не ядерный процесс.

Пока зал хрюкал, я осознала ошибку, допущенную мною вначале. Теперь мне казалось, что о тараканах я знаю все.

— Твоя цивилизация имела понятие о гравитационных габаритах?

— О чем?

— Отличие притяжения планеты об светило от притяжения электрона об ядро?

— Ты знаешь, что микрообъекты подчиняются другому закону, чем макрообъекты?

— Потому что существуют на разных энергетических уровнях? — выдавила из себя я и стала ждать, когда мои оппоненты наберутся сил для новой атаки.

В тот момент я твердо решила, что, скорее сама уморю их тупостью, чем позволю себя согнуть интеллектуальным превосходством. И только желтоглазый субъект в песочной мантии, который вытолкнул меня на вселенский позор, ни разу не пытался меня уязвить. Он даже рта не раскрыл, только внимательно наблюдал из-под капюшона.

В тот раз я изложила свою концепцию биологических форм, начиная с амебы. С тем же уровнем взаимопонимания мы разобрались, что тараканы — это то, что ползает, рыбы — то, что плавает, а птицы — то, что летает. Параллельно я опозорилась в аэродинамике, пытаясь объяснить, как летают птицы. Меня поставили на место в длинном перечне наук. Если бы так мои дела продвигались в университете, меня отдали на растерзание студентам-психиатрам, как ярчайший образец патологического слабоумия. Но я бы не стояла перед комиссией несколько часов подряд. Я давно бы ушла. Отсюда мне идти было некуда.

Когда представление закончилось, на улице стояли такие же сумерки. Сколько времени прошло на самом деле — не знаю. Я сидела снаружи у выхода, постелив куртку на каменную плиту. Мимо проходили мои мучители, надменно глядя сверху. Они разбредались по сторонам, уплывали в «лоханках», летящих по воздуху над поверхностью, уносились на площадках с пропеллерами. Просто исчезали. Мне было тошно и глубоко безразлично все на свете. Заберет ли меня кто-нибудь отсюда или так сидеть до полного окаменения.

Кто-то присел рядом на корточки. Я не подняла глаз, только по полиэтиленовым башмакам узнала Юстина.

— Шо куксишся, коза? — спросил он и издал звук, похожий на попытку закашляться, а потом ущипнул меня за горло, там, где у мужчин должен находиться кадык. Этого показалось мало, и в следующий раз он ущипнул меня за ухо.

— Отвяжись… — зарычала я, и хотела добавить еще пару «теплых слов», с помощью которых Алена приводит в чувство сотрудников гаражного хозяйства, но сдержалась.

— У… шигрица! Шарапается! — он вынул что-то из-за пазухи, завернутое в просаленный пергамент. Я демонстративно отвернулась, но Юстин развернул это у меня перед носом. На его ладони лежал бутерброд с колбасой. — На, шьешь… Как поешь — лехше станет.

Поедая бутерброд, я не вытерпела и разревелась. Слезы хлынули на колбасу, с колбасы на свитер, на каменное покрытие грунта, на Юстиновы непромокаемые боты.