— Ты позволил ему себя разукрасить?

— Я позволил, — заступился Джон за младшего брата.

— Джон!

— Не сердись! Мне обидно, когда ты расстраиваешься из-за таких маленьких причин.

— Так не говорят, — поправила я, — и еще, чтобы ты знал, «загорел» и «загорелся» — это разные вещи. В первом случае ты просто в меру позагорал, во втором случае — заснул в солярии.

— Я заснул, — признался Джон.

— А в этот момент Имка подобрался к тебе с краской.

— Я сам позволил!

— Стандартный контроль, — сообщила Ксения, и мы замолкли. — Никаких дополнительных индикаторов не применялось. А что, вы везли с собой контрабанду?

— Я — контрабанда, — объяснил Джон.

— Да, да, — подтвердила я. — Для «белых гуманоидов» Джон самая настоящая контрабанда.

В модуле Имо успел навести беспорядок. Он развернул рюкзак посреди прихожей и захламил все вокруг своими коробочками, баллончиками с краской, бутылочками с растворителями, наборами рейсфедеров и пульверизаторов. Отдельную секцию рюкзака занимал пакет со стружкой, которая дымилась, источая дурманящее благовоние, и которую я запретила, но, как выяснилось, без результатно. Все это добро он неспешно носил через сад и устраивал в своей комнате. Булочку я вытряхнула в заросли травы. Джон присел у бассейна.

— Возле растений необычно активный воздух, — сказал он.

— Если станет плохо, зайди к Имо. Там воздуха нет вообще, сплошь герметики и химикаты. Имо, покажи Джону его комнату, — попросила я. В ответ раздался натужный хруст резинового мешка, из которого Имо вынимал барахло. — Ты слышишь, что я говорю?

— Он слышал, — сказал Джон.

— Тогда устраивайтесь. Я скоро буду.

— Не уходи. Еще немного побудь здесь.

— Ты хорошо себя чувствуешь?

— Привыкну, — улыбнулся Джон. — Я же землянин. Я же на Земле.

— Это еще подземелье. Земля будет позже. Дядя Вова купил автобус. Поедем путешествовать, и ты увидишь много всего интересного, а пока отдыхай. Я вернусь быстро.

В офис я пошла с пустой банкой, и с намерением до конца выполнить Мишино поручение, но этого делать не пришлось. С Мишей мы столкнулись там же, в вестибюле.

— Финч, говорят, здесь? — спросил он и обратил внимание на размеры банки у меня в руках. — Они оба как папуасы?

— Дай пройти, — попросила я, но Миша загородил проход.

— Если они в таком виде будут шляться по городу!..

— Тогда что? Что ты сделаешь?

— Ты когда-нибудь начнешь заниматься воспитанием этих молокососов?! Кто им позволил явиться сюда вместе? Что за шуточки? А если Финча пасли?

— Шеф бы сказал. И вообще, занимайся своим «сокровищем», а моих не терроризируй.

Банку я поставила перед Индером и попросила наполнить ее раствором, который смывает татуировки, в соответствии с предстоящим объемом работ.

— О, да! — посочувствовал Индер и пошел готовить раствор, а я пошла ему помогать.

— Объясни мне, зачем он делает это?

— Он же молодой, — объяснил Индер, — раз делает, значит ему надо.

— Значит, ремня надо было дать вовремя и как следует, — добавил Миша, который шел за мной. — Опоздала — терпи. Я ее предупреждал! — объяснил он Индеру. — Не будет мне позволять заниматься воспитанием, вырастет балбес, со всех сторон положительный: на учебу ему положить… на работу ему положить… На мать родную положить… Так он еще и Финча подставил! Но Финч-то должен был соображать?! Знаешь что, — Миша снова накинулся на меня, — если ты не способна им доходчиво объяснить элементарные вещи, значит надо попросить меня или шефа!

Вполне возможно, что мои педагогические усилия никому из детей не пошли на пользу. В этом я готова была согласиться. Возможно, примени я более радикальные методы воспитания, толку было бы больше, но тогда это были бы не мои дети, а совершенно другие люди. Так уж сложилось, что Имо и Джону я могла объяснить все что угодно. Они могли меня выслушать и понять, но далеко не факт, что из услышанного ими был бы сделан надлежащий вывод. Так было раньше, так будет всегда.

Отсчет новой секторианской эры начался для меня в тот день, когда Имо впервые заговорил. Точнее, произнес пару слов, от которых у меня волосы встали дыбом, и я не могла их уложить, пока утрясались недоразумения и заминались скандалы, связанные с появлением ребенка в Галактике. Между тем, главный виновник замолчал еще на полгода. И с этим тоже ничего нельзя было поделать. Сколько Миша ни хорохорился, сколько не грозил ремнем, Имо не счел нужным потратить на него ни слова. То есть, говорить он мог, но все попытки пообщаться с ним натыкались на его абсолютное нежелание раскрыть рот. Со мной ему не было причин разговаривать, я и так знала, чего он хочет. С другими — тем более. Зачем? Мама придет и всем объяснит, чего хочет Имо. Шеф предположил, что у ребенка недоразвиты голосовые связки, и каждый звук дается ему с трудом. Индер еще раз осмотрел глотку Имо и еще раз подтвердил старый диагноз: «лентяй, каких свет не видел».

Впервые я заметила, что Имо общается, на детской площадке с такими же ребятами как сам, но и там его речь не была частым событием. На вопросы он отвечал односложно или не отвечал вообще; он долго думал, прежде чем открыть рот и никогда не прибегал к словам там, где можно обойтись жестом. У него появился друг Иван, такой же упрямец и молчун. Они прекрасно ладили, потому что не утомляли друг друга: молча возились в песочнице, лазали по заборам и в луже дрызгались тоже молча. Между ними существовала полная гармония взаимоотношений. Так они росли, молча и вместе. Только Иван пошел в колледж на соседней улице, а Имо отправился учиться в Сигирийскую Лого-школу.

Этому событию предшествовали баталии между мной шефом. В итоге победила демократия — мы предоставили сделать выбор самому Имо. При этом шеф активно агитировал его за Лого-школу, а я за колледж. Миша предательски примыкал поочередно к каждой из воюющих сторон. Когда я привлекала его к агитации, он описывал ребенку прелести счастливого земного детства. Когда его привлекал к агитации Вега, Миша с тем же пылом превозносил достоинства сигирийского образования. А когда я уличила его в предательстве, он не признал себя виноватым: «И то и другое хорошо, — сказал он. — Здесь мы за ним присмотрим, там ему мозги на место вкрутят. Если хочешь, чтобы парень сделал выбор, надо представить ему оба варианта». «Действительно», — подумала я и согласилась. Имо исполнилось пять лет. Время на размышление стремительно таяло.

— Ты что-нибудь решил насчет школы? — спрашивал я все чаще, а Имо все дольше думал над вопросом.

Он откладывал игрушки, садился в позу мыслителя и хмурился до тех пор, пока я не отвлекалась от темы. Я грешным делом надеялась, что решу без него. Только однажды на рассвете он сам разбудил меня. Почему-то все важные решения Имо принимал на рассвете.

— Пойду учиться в Сигу, — сказал он.

— Ты хорошо подумал, сынок? В Сигу надо ехать сейчас, а здесь ты бы погулял еще год и учился бы в одном классе с Иваном.

Имо задумался в последний раз.

— Нет, в Сигу, — сказал он, и это решение стало окончательным.

На Блазу мы отправились вместе с Адамом. Взяли любимые игрушки, которые нам сразу вернули. Запаслись теплой одеждой, которую нам посоветовали использовать только на Земле. Короче, отдали ребенка почти голым. Адам взял на себя роль «мужского плеча», на котором мне следовало рыдать, когда поведут мою деточку. А может, шеф поручил ему присмотреть за мной, чтобы я вела себя в соответствии с блазианской этикой, не позорила честное имя начальства. В тот раз мое поведение было безупречным. Рыдать не пришлось. Имо увел воспитатель альф, солидный мужчина, чем-то похожий на шефа, который давно ждал ребенка и знал о нем больше, чем легкомысленная мать. Все произошло быстро и спокойно. У меня осталось чувство чего-то незавершенного, и тогда к нам вышел Джон. Повзрослевший, обросший длинными локонами, со своей удивительной улыбкой. Джон вышел посмотреть на нас. Он почти забыл английский, общался со мной через автоматический «переводчик», спрашивал, часто ли мы будем приезжать, и можно ли ему выходить к нам после свиданий с Имо?