Был арестован и Владимир Таганцев. Приват-доцента задержали в начале июня в Осташковском уезде, на сапропелевой станции, которую Таганцев устроил в своей бывшей усадьбе. В ПетроЧК с ним долго не возились, поскольку улики – вражеские листовки, найденные в печном тайнике, – присутствовали налицо. Ясно было, что это один из тех интеллигентных крикунов, которых в недавние мятежные дни в Петрограде развелось видимо-невидимо. Никакого интереса для семеновских чекистов, уже штурмовавших явки вооруженных до зубов боевиков, Таганцев не представлял. Из следственной тюрьмы на Гороховой его вскоре перевели в Дом предварительного заключения на Шпалерной улице, где томилось в ожидании отправки на исправительные работы множество таких же неудачливых Мирабо[561]. Теперь, когда нити заговора были в руках ПетроЧК, охота шла исключительно на крупную дичь – тут прекрасно понимали, что в мелкие силки неблагонадежности и фронды можно затащить пол-Петрограда. Но нужно ли?
Понимал это и Гумилев. Опасность попасть в число случайных жертв послекронштадского водоворота для него миновала, а в качестве деятельного мятежника он чекистов интересовать не мог, ибо таковым не являлся. Наступила возможность окончательно предать забвению политику (осевшие волею случая без движения крамольные деньги так, без движения, бессрочно, и держать), водвориться к осени с женой и дочкой вновь на Преображенскую, и сосредоточиться на творческих замыслах, которые виделись теперь один заманчивей другого.
Он с удовольствием просмотрел изящные корректурные оттиски, полученные от «Петрополиса», и решительно проставил посвящением на титуле будущего «Огненного столпа»:
АННЕ НИКОЛАЕВНЕ ГУМИЛЕВОЙ
Это была благодарность за перенесенные без него горести в бежецкой глуши и в тревожном июньском Петрограде. Еще через несколько секунд со страниц корректуры посыпались все посвящения к стихам, и померкло, угаснув, имя Одоевцевой. Прибывшую невесту Георгия Иванова добродушный учитель встретил в Доме Мурузи насмешливым брюзжанием:
– Вы только вспомните, кем Вы были, когда впервые переступали этот священный порог. Вот уж, правда, как будто о Вас: «Кем ты был и кем стал». А ведь только два года прошло! Просто поверить трудно. Все благодаря мне – не вздумайте спорить. И все-таки Вы скоро отречетесь от меня, как, впрочем, и все остальные…
– Неправда! – серьезно возразила ему Одоевцева. – Никогда, никогда я не отрекусь от Вас, Николай Степанович.
По всей вероятности, в московские дни Гумилев заручился влиятельной поддержкой, ибо вопрос об открытии в доме Мурузи «Клуба поэтов» был решен моментально. Так же быстро нашелся и меценат Зигфрид Кельсон (оборотистый юрист из петроградской коллегии правозаступников), согласившийся взять на себя расходы по устроению при «Клубе» кабаретного театра и буфета[562]. Из Ростова-на-Дону был вызван Сергей Горелик с актерами, а пока Гумилев при помощи молодежи из «Цеха поэтов» и «Звучащей раковины» своими силами готовил первые представления – торжественное открытие арт-кабаре 11 июля и сценический вечер Габриэля д’Аннунцио, посвященный подвигам великого итальянского поэта, героя мировой войны и президента самопровозглашенной в городе Фиуме «Республики Красоты»[563].
На открытие «Клуба поэтов» Гумилев и Георгий Иванов отправились звать Ахматову. Та провела их в свою келью на Сергиевской улице какими-то запутанными ходами и, прежде приглашения, выслушала от Гумилева весть о самоубийстве Андрея Горенко. Не дрогнула, взяла письма из Севастополя от матери и сестры, отложила, не распечатав. Но когда Георгий Иванов, неловко прервав молчание, заикнулся о грядущем поэтическом вечере – отказалась наотрез:
– У меня сейчас не такое настроение, чтобы где-то выступать!..
Ахматова объяснила гостям, что уже обещала выступить в тот же день, в понедельник 11-го, в «Петрополисе», а идти потом еще и в Дом Мурузи, где люди будут веселиться, она не хочет. Гумилев стоял хмурый, проклиная себя за то, что захватил «Жоржика» (исключительно, чтобы не вызвать ревнивых подозрений у Шилейко, если тот окажется на Сергиевской). Ахматова же, словно позабыв об Иванове, стала доверительно рассказывать Гумилеву о распре с Зиновием Гржебиным, который в голодовку военного коммунизма получил от нее издательские права и теперь не хочет уступить их «Петрополису». Гумилев нехотя откликнулся:
– Формально Гржебин прав – ты же подписала договоры…
– Гржебин не прав уже потому, что он Гржебин! – весело воскликнул, напоминая о себе, третий лишний, вскочил и начал галантно откланиваться. Ахматова отомкнула отдушину в углу комнаты: показался сводчатый проем винтовой потайной лестницы, погружавшейся через три ступени в непроглядный мрак.
– О! Просто какая-то «Пиковая дама»! – восхитился Иванов и, напевая, смело застучал каблуками по каменным плитам.
Гумилев помедлил у сводчатого входа. Он вдруг начал горячо доказывать Ахматовой, что она всегда и везде понимала его превратно, что нельзя сидеть со своим горем одной в этой жуткой конуре, что он специально хотел вытащить ее выступать, что он…
– Иди! – перебила Ахматова. – ПО ТАКОЙ ЛЕСТНИЦЕ ТОЛЬКО НА КАЗНЬ ХОДИТЬ.
Гумилев сердито посмотрел на нее и шагнул в темноту. А особоуполномоченный особого отдела ВЧК Яков Агранов к этому времени уже устал сокрушенно втолковывать питерским недоумкам с Гороховой, 2:
– Как же вы не понимаете? Сейчас не только ваши бандиты из Кронштадта – сейчас 70 % всей петроградской интеллигенции стоят одной ногой в стане врага. Мы должны эту ногу ожечь! Раз и навсегда!
Петроградские чекисты не понимали. Агранов был направлен из Москвы курировать расследование дела о боевой организации полковника Юрия Германа и «кронморяков» еще в мае и сидел все это время, затворившись в кабинете, невидим и неслышим, – только бумажки перебирал. Зато теперь, когда «Голубя» питерские оперативники пустили в расход, а все террористы и курьеры сидели под замком, московский гость вдруг пробудился, затребовал зачем-то к себе на доследование вполне «отработанного» приват-доцента Владимира Таганцева и, затягивая завершение законченного дела, по многу часов допрашивал этого университетского путаника с расплывчатыми и нецельными политическими убеждениями. Занимавшиеся Таганцевым сотрудники ПетроЧК, будучи вызванными для консультаций, уверенно докладывали: 1) знакомство с полковником Германом Таганцев использовал как связь с заграницей, откуда ему необходимо было получать информацию, лишенную буржуазной или партийной окраски; 2) связь Таганцева с курьерами Германа имела исключительно спекулятивную подкладку – перепродажа вещей, отправка эмигрирующих русских за границу, передача писем; 3) если компанию недовольных ученых из университета и Академии Наук, собиравшуюся у Таганцева, считать подпольной организацией, то это «организация» без названия, без программы, без каких-либо средств борьбы.
– Владимир Таганцев – кабинетный ученый, любую «организацию» он мог мыслить только чисто теоретически.
Агранову было от чего прийти в отчаянье! Чего стоил один тупица Семенов со своим упрямым стремлением немедленно донести начальству о триумфальном разгроме петроградского заговора. Подумаешь, раскрытый заговор! Какой-то полковник, какие-то неведомые матросы и старшие корабельные механики, завхозы, сестры милосердия, электрики, студенты, домохозяйки… Семенов не понимал, что дело «Петроградской Боевой Организации» должно стать первостепенным по своей важности, должно ужаснуть и парализовать смертным страхом любого тайного недоброжелателя советской власти на много лет вперед. А для этого возглавлять список заговорщиков должны совсем другие люди. Тщательно изучив сотни приобщенных к многотомному делу документов, Агранов отобрал несколько вполне подходящих кандидатур, чьи имена, так или иначе, мелькнули в бесконечных протоколах, рапортах и донесениях тайных осведомителей. Особенно понравилось ему одно из имен. Знакомые с ранней юности и бесконечно любимые стихотворные строки стремительно пронеслись в памяти. С удвоенной энергией московский особоуполномоченный насел на Таганцева:
