– Здесь Гумилев! Пустите переночевать!

– Дом закрыт снаружи! – отозвался из окна женский голос.

– Ну, так откройте окно!

Он легко взобрался к манящему жилому уюту по водосточной трубе, спрыгнул с подоконника и оказался перед обитательницей чердачных палат – поэтессой Адалис (Аделаидой Ефрон). Восхищенная невероятным приключением Адалис, гордясь, рассказывала знакомым, как свалившийся с неба петербургский гость «провел всю ночь у ее ног в возвышенных разговорах». А Гумилев, отыскав на следующий день на Знаменке Ольгу Мочалову, поведал о своем ночлеге с иронией:

– Адалис – слишком человек. А в женщине так различны образы – ангела, русалки, колдуньи. У вас в Москве нет настоящих легенд, сказочных преданий, фантастических слухов, как у нас…

Они беспечно кружили по городу; Гумилев продолжал смеяться над москвичами, которые, как правило, не знают названия соседней улицы и, верно, поэтому неуловимы друг для друга даже по собственному адресу, а затем вдруг разоткровенничался:

– Что делать дальше? Стать ученым, литературоведом, археологом, переводчиком? Нельзя – только писать стихи. Между тем стихов на свете мало, надо их еще и еще. Бальмонту, Брюсову, Иванову, Ахматовой, мне – можно было бы дать то, что имеет любой комиссар!

Его доверительный голос произвел на неприступную Мочалову удивительное действие – вместо куда-то исчезнувших московских переулков перед ней вокруг неожиданно возникло зеркальное и бархатное великолепие совершенно пустого жилого вагона штабного поезда, стоявшего на запасных путях Николаевского вокзала.

– В юности, – сказал Гумилев, – я выходил на заре в сад и погружал лицо в ветки цветущих яблонь. То же я испытываю теперь, когда Вы в моих руках.

Следующие сутки оказались самыми странными в жизни Ольги Мочаловой. Время почему-то пошло скачками: только что она видела себя сидящей с Гумилевым на ступенях храма Христа Спасителя и слышала его голос: «Оля! Оля!», звучащий как бы издалека, – а сразу вслед за тем они уже пересекали вместе Лубянскую площадь, и тот же далекий голос напевал:

– Ваше имя – Илойяли… Пройдет время, в каких бы то ни было обстоятельствах Вы вдруг почувствуете беспокойство, волненье, неясное томленье… а это я тоскую и зову…

Потом она обнаруживала, что находится на «Исполнительном собрании» в зале Всероссийского союза писателей на Тверском бульваре, видела впереди, за трибуной декламировавшего Гумилева, а в уши полз шепот определенно невзлюбившей ее соседки Надежды Вольпин, одной из concubine[558] прославленного имажиниста Сергея Есенина:

– Подумаешь! Ваш Гумилев – поэт для обольщения провинциальных барышень!

Мочалова морщилась, пытаясь уловить, что же читает с трибуны Гумилев, но не было уже ни зала, ни трибуны. В невероятном лабиринте ночных дворов и двориков Гумилев, придержав Мочалову за руку, указывал провожавшему их о. Николаю Бруни из арбатской церкви Николы-на-Песках на едва приметную тропинку между нависшими глухими стенами:

– Сначала пройдет священник, потом – женщина, а потом – поэт.

А впрочем – какие там дворики, с низкой луной и собачьим лаем! Нет, в стеклянной картинной галерее, наполненной людьми, уже горечью ненайденного пути грозил ей неведомый художник, уже сама она, читая стихи, пила полей холодное дыханье и слушала, дрожа, родное тоскованье в тягучем волчьем завыванье… И вдруг мелькнула спасительная вспышка:

– Я не люблю Вас.

Время вернулось в устойчивые берега! «Прощаясь, – пишет Мочалова, – мы договорились, что завтра в 12 часов он за мной зайдет. Он не пришел».

В стеклянной мастерской Бориса Пронина, затерявшейся в лабиринтах Крестовоздвиженского переулка, собралось в эту ночь большое литературное общество. На внезапное бегство Мочаловой никто не обратил внимания. Сидели до утра. Пронин, действительно, открывал на днях «Литературный Особняк» на Арбате и был бы рад сотрудничать с подобным же камерным театром в Петрограде. Читал свои новинки гостивший в Москве Федор Сологуб. Принявший духовный сан Бруни вспоминал о довоенном «Цехе поэтов», а Гумилев рассказывал о новом. Тут же выяснилось, что главная «звезда» возрожденного «Цеха» – Ирина Одоевцева – уже несколько недель квартирует неподалеку от Пронина, на Басманной улице.

– Не ожидали? – весело приветствовал ее на следующее утро Гумилев. – Нелегко было Вас найти, но я ведь хитрый, как муха!

Одоевцева выглядела скорее смущенной, чем обрадованной. Оказалось, что во время его крымского отсутствия она не только умудрилась разорвать прошлый скандальный брак, но и обручилась вновь – с Георгием Ивановым.

– Что за вздор, – не понял Гумилев, – влюбляйтесь сколько хотите, а замуж выходить не смейте. Тем более за Георгия Иванова…

«Он старался меня отговорить, – вспоминала Одоевцева. – Не потому что был влюблен, а потому что не хотел, чтобы я вышла из сферы его влияния, перестала быть «его ученицей», чем-то вроде его неотъемлемой собственности».

Выступая через несколько часов во «Дворце Искусств», Гумилев был явно не в духе и успеха не имел. Кое-как завершив чтение, он представил Одоевцеву Федору Сологубу по-прежнему лаконично:

– Моя ученица.

– Правда, пишете стихи, как уверяет Николай Степанович? – осведомился Сологуб. – Напрасно. Лучше бы учились чему-нибудь путному.

Перед расставанием еще немного посидели у Пронина. Тот, возмущаясь, рассказывал, как имажинисты весной на вечере Блока кричали из зала «Мертвец! Мертвец! В гроб пора!».

– На что Блок спокойно сказал: «Да, они правы. Я давно умер».

Гумилев сообщил Пронину, что Блок после московских гастролей окончательно захворал и больше не появляется на людях.

– Даже мороз по коже, как подумаю, что обо мне напишут через десять или двадцать пять лет после моей кончины, – мрачно резонерствовал Сологуб. – Ужас!

Впечатление осталось гнетущее. Доставив Одоевцеву на Басманную, Гумилев, прощаясь, преувеличенно бодро предостерег ее от пагубного воздействия «декадентской чепухи»:

– И вообще, возвращайтесь-ка скорее. У меня куча проектов. Весело заживем!

На следующий день штабной поезд Немитца уходил на Петроград. Но стихотворение, не оставлявшее во время всех крымских и московских встреч, было уже готово, а «Огненный столп» наверняка заканчивался набором, если не печатался. Поэтому в редакцию «Петрополиса» ушло срочное письмо, в котором Гумилев просил, если возможно, добавить в верстку прилагаемый текст, «крайне важный для целостности всей книги». Удивленный Яков Блох, получив московское послание, огласил вслух: «Мои читатели». Внимание всех присутствующих сотрудников остановили финальные строки, говорящие о том, что автор всегда учил читателей принять свой смертный час без малодушия и страха:

– Чего это он вдруг? – пожал плечами издатель «Петрополиса».

– Кокетничает, – заметил Виктор Ирецкий.

Возвращение в Петроград. Крушение петроградского подполья. Арест В. Н. Таганцева. Планы на будущее. Создание «Клуба поэтов». У Ахматовой на Сергиевской. Миссия Якова Агранова. Первые мероприятия «Клуба поэтов». Севастопольский «Шатер». Переговоры с Альбертом Оргом. Эмиграция Дмитрия и Анны Гумилевых. Тревожные известия о Таганцеве. Во главе «пятерки». Смерть «Вячеславского». Сумасшествие Блока. Нина Берберова. Последний вечер в «Диске». Арест.

Едва ступив на невские берега, Гумилев мог убедиться, что крымская поездка была, без всякого сомнения, одной из самых больших удач хранительного ангела, ограждавшего его от гибели на земных путях. Пока Гумилев странствовал по южным российским рубежам, в Петрограде семеновским ищейкам удалось раскрыть конспиративный штаб заговорщиков – с тиражами листовок «Временного Кронштадтского Ревкома» и «Собрания представителей фабрик и заводов Петрограда», с оружием, толовыми шашками и даже печатным станком, запасом фальшивых документов, чистых бланков и скопированных штампов различных учреждений[559]. Концы подпольной сети были выявлены – и массовые облавы тут же прекратились. Городские тюрьмы к этому времени стояли переполненными сверх всякой меры, задержанные в них подчас неделями ожидали предъявления обвинений. Поэтому чекисты, перестав хватать всех подряд, шли теперь целенаправленно, от звена к звену нащупанной ими человеческой цепочки. На Гороховой оказались кронштадтские моряки, готовившие взрыв Нобелевских складов, поджог лесозаготовительного завода Громова и налет на поезд наркома Леонида Красина. Были перехвачены тайные эмигрантские курьеры, задержаны хозяйки явочных квартир. Вдохновитель и командир подпольных боевых групп, известный под именем Голубя, при переходе финской границы попал в засаду и погиб в ожесточенной перестрелке, предварительно уложив несколько солдат и чекистов. Слухи о бое у деревеньки Агалатово циркулировали по городу. Гумилев, возможно, узнал, что таинственный и неуловимый «Голубь» был полковником Юрием Павловичем Германом, доверенным лицом генерала Юденича и… однокашником Георгия Иванова по 2-му кадетскому корпусу имп. Петра Великого[560].