Размышляя обо всем этом, Эрик не слишком торопился домой. А потом вдруг понял, что ведь Макс может ждать его там!

Окрыленный этой новой надеждой, Эрик прибавил газу. На светофорах по пути уже мигал желтый свет, потому что машин уже почти не было, и Эрику понадобилось всего минут пять, чтобы добраться до своей улицы. Он вытянул шею, высматривая, не стоит ли машина около его дома или где-нибудь рядышком, но там никого не было. Зато тусклый свет фонаря над дверью подъезда освещал чью-то фигуру, сидящую на ступеньках.

– Давай же, сынок, – бормотал Эрик, напряженно всматриваюсь в темноту. Подъехав ближе, он, однако, разглядел, что на самом деле там никого не было – всего лишь игра теней.

Он въехал в гараж, выключил зажигание и вышел из машины. Идя по лужайке перед домом, он нащупал в кармане ключи. На крыльце его ждал коричневый бумажный пакет. Он заглянул внутрь: сверху лежала написанная от руки записка, гласившая: «Это ужин, который ты так и не съел. Позвони, если понадобится. Люблю, Лори».

Эрик перехватил пакет поудобнее и вошел в дом.

5. Я понимаю эмоции других людей, но не чувствую подобных эмоций.

□ не относится ко мне

□ относится ко мне частично

□ относится ко мне целиком и полностью

Люблю похороны.

Я люблю похороны так, как большинство нормальных людей любят парады, салюты, вечеринки или барбекю.

И думаю, я не единственный социопат, кто чувствует подобное.

Не потому, что мы зло, хотя мы зло.

А потому, что они так чертовски просты!

Смотрите, бо́льшую часть своей жизни я играю какую-то роль, пытаюсь соответствовать социальным нормам, стараюсь угадать, что хотят от меня услышать окружающие. И я делаю это очень хорошо, я же говорю, это просто мое призвание, и я все время совершенствуюсь и становлюсь все искуснее.

Но от постоянного притворства я устаю.

Оно очень утомляет.

Представьте, что вам все время приходится играть какую-то роль.

Представьте, что вы пришли на вечеринку – и стараетесь показать окружающим, как вам весело, какой вы умный, какие интересные беседы вы умеете вести и как отлично вы выглядите. Вы надеваете на себя как бы «маску для вечеринки» – и, возможно, ждете не дождетесь возможности поскорее оказаться дома, чтобы снять с себя эту маску.

А я чувствую себя так все время. Я никогда не снимаю свою маску – только наедине с собой.

Но когда кто-нибудь умирает, на похоронах – я точно знаю, как положено себя вести и что делать.

Надо притворяться, что тебе грустно.

И это легко – очень легко.

Пока в моей жизни было не так много похорон – но в будущем, вероятно, их будет гораздо больше.

Я даже не стараюсь плакать – потому что, честно говоря, это все-таки немножко чересчур для меня: пытаться выдавить из себя слезы скорби, притом что я не имею никакого представления о том, что такое скорбь. Да к тому же моя мать просто мастер плача и рыданий, а ведь я об этом даже не догадывался, пока не умер дядя Джон. Мы были на его похоронах: утро было холодное и пасмурное, все стояли, сбившись кучкой, на кладбище, одетые в черное, а у меня и черного-то ничего не было, мне ведь было всего тринадцать, поэтому мне пришлось накануне поехать на автобусе в торговый центр и потратить все подаренные на день рождения деньги, все сто восемьдесят девять долларов, на черный костюм – такую кучу денег на ветер!

Ну и вот, мать моя в этот день вела себя просто как полная дура, плакала над гробом, как ребенок, лицо у нее все пошло красными пятнами, из носа текло, рыдания ее душили, как только священник начинал говорить, а в момент, когда мы все подходили и клали розы в гроб, она вдруг упала на него и начала обнимать, как будто это дерево.

Ужасная сцена.

Можете себе представить – прямо на гроб!

Как раз тогда ко мне и пришло понимание, как не нужно вести себя на похоронах, потому что потом мы поехали в ресторан и моя старшая кузина насмехалась над спектаклем, который устроила моя мама, хотя даже никогда не любила своего брата. А бабушка тогда сказала моему другому дяде, что моя мать, наверное, одалживала у него денег, поэтому и плакала сегодня крокодильими слезами.

Первый раз я тогда услышал выражение «крокодильи слезы», и мне пришлось даже посмотреть в словаре, что это значит, ведь крокодилы не плачут, само собой.

Впрочем, все равно.

Зато стало понятно, что бывает, когда кто-нибудь умирает или вдруг приходит по-настоящему дурная весть, стало понятно, что главный фокус в том, чтобы в ваших глазах появился влажный блеск. Если вам это удается, то все думают, что вы стараетесь не заплакать, и если бы вы дали себе волю, то слезы хлынули бы из ваших глаз подобно Ниагарскому водопаду, но вы просто не хотите, чтобы кто-нибудь видел вашу слабость, не хотите выглядеть глупо и жалко. Потому что люди ведь умирают, да.

Даже такие хорошие люди, как дядя Джон.

Которого моя мать искренне любила.

Так вот, иногда по ночам, в ванной, я тренируюсь перед зеркалом, пытаясь добиться этого самого влажного блеска в глазах. У меня есть «Визин» – он дает нужный эффект, если вы закапаете немножко себе в уголок глаза. Но мне хотелось посмотреть, смогу ли я добиться этого самостоятельно, без «Визина».

Поскольку я не имею представления о том, что еще может вызывать слезы, я все время мысленно возвращаюсь к похоронам дяди Джона. Возвращаюсь в то утро, представляю себе, что мне снова тринадцать и что умер действительно отличный мужик. Но безуспешно.

А потом я думаю о ста восьмидесяти девяти долларах, которые мне пришлось потратить.

И вот тогда начинаю плакать.

На следующий день хмурым утром Эрик вышел из машины и направился к больнице. Он был подавлен и расстроен, потому что Макс до сих пор так и не объявился. Эрик почти не спал ночью и съел только немножко той восхитительной еды, что оставила ему Лори. Он звонил Максу еще два раза, потом он звонил в полицию Бервина и Рэднора, но там не было никаких сведений о Максе. Он звонил в службу спасения, но и там никто ничего не знал о нем. Уже утром, из машины, он позвонил Мэри, но она ничего не могла сказать о Максе и, по всей видимости, страдала похмельем. Да и насколько Эрик мог судить, дом был последним местом, куда отправился бы Макс…

– Поздравляю, доктор Пэрриш, со вторым местом, – приветствовал его один из бухгалтеров больницы, заходя вместе с ним в автоматически открывающиеся двери больницы.

– Спасибо, – ответил Эрик механически, выходя из своей задумчивости. Разумеется, их второе место было секретом Полишинеля – кажется, уже весь город знал об этом. Эрик всегда думал, что существует куча всяких предписаний, регулирующих сохранение подобных вещей в тайне, но теперь вдруг понял, что в госпитале не осталось никого, кто был бы не в курсе.

– Мы все тут в таком волнении из-за этого рейтинга. Думаю, это очень хорошо для бизнеса – теперь дела пойдут в гору.

– Да, надеюсь. – Пейджер Эрика завибрировал, он машинально потянулся к карману. Перед лифтом стояла толпа сотрудников больницы и посетителей. – Прошу прощения, мне надо посмотреть, что там.

– Конечно, не буду мешать. – Бухгалтер отошел, и Эрик проверил экран пейджера.

«Пожалуйста, зайдите ко мне сразу, как придете», – сообщение от Брэда Фэрнссена из администрации больницы. У Эрика совсем не было настроения общаться с руководством, но выбора у него не оставалось, поэтому ему надо было на тот же этаж, куда ехал бухгалтер, который уже вошел в лифт.

– Подержите дверь! – крикнул Эрик и влетел внутрь.

Двери закрылись, лифт начал подниматься.

– А разве «психи» не в другой половине?

– Мне нужно сначала зайти к Брэду.

– А, приготовьтесь, что вам будут лизать задницу, – произнес бухгалтер с легкой улыбкой, разглаживая шелковый галстук на груди. – Ходят слухи, будто они ужасно боятся, что вы нас покинете. Так что вам и карты в руки.