В девять часов нам выдали дневную норму хлеба. Нас окружили человек десять эсэсовцев. На воротах — плакат: «Труд — это свобода». Нас пересчитали, мы тронулись по освещенной солнцем дороге. По небу плыли легкие белые облачка.

Мы медленно брели. Охранники не спешили, нас это радовало. Когда мы проходили через деревни, множество немцев глядело на нас без удивления. Видимо, они уже повидали немало процессий такого рода.

По дороге нам встретилось несколько молодых немок. Охранники стали заигрывать с ними. Девицы хихикали, довольные. Разражаясь хохотом, они позволяли целовать и щекотать себя. Они все смеялись, шутили и обменивались любезностями добрую часть пути. В это время нам, по крайней море, не пришлось опасаться ни выстрелов, ни ударов прикладами.

Часа через четыре мы прибыли в наш новый лагерь — Буна. Железные ворота захлопнулись за нами.

Лагерь выглядел, как после эпидемии — пустой и вымерший. Виднелось лишь несколько прилично одетых заключенных, бродивших между блоками.

Разумеется, для начала нам пришлось отправиться под душ. Там к нам подошел начальник лагеря — сильный, крепко сбитый, широкоплечий человек: бычья шея, полные губы, вьющиеся волосы. Он казался добродушным. Время от времени в его серовато-голубых глазах мелькала улыбка. В нашем конвое находилось несколько детей десяти-двенадцати лет. Офицер заметил детей и приказал накормить их.

После того, как нам выдали новую одежду, нас разместили в двух палатках. Надо подождать, пока нас запишут в рабочие команды, а потом разрешат перейти в блок.

Вечером рабочие команды вернулись с работы. Перекличка. Мы стали высматривать знакомые лица, добывать сведения, расспрашивать узников-«ветеранов»: какая рабочая команда лучше, в какой блок надо постараться попасть. Все заключенные в один голос заявили: «Буна — очень хороший лагерь, можете быть уверены. Главное, чтобы не перевели в строительную команду…»

Как будто выбор находился в наших руках.

Старшим по нашей палатке оказался немец. Лицо убийцы, мясистые губы, руки, словно волчьи лапы. Он был так толст, что с трудом передвигался. Как и начальник лагеря он любил детей. Как только мы прибыли, он принес им хлеб суп и маргарин. (Правда, это был не бескорыстный интерес: как я узнал позже, здесь между гомосексуалистами процветала торговля детьми.)

Старший объявил нам: «Вы пробудете здесь три дня в карантине, потом пойдете на работу. Завтра медосмотр».

Ко мне подошел один из его помощников — парень с жестоким лицом и хулиганскими глазами: «Хочешь попасть в хорошую команду?»

«Конечно. Только с одним условием: я хочу остаться с моим отцом».

«Ладно, — ответил он. — Я могу это устроить. За небольшую цену — твои ботинки. Тебе я дам другие».

Я отказался отдать ему ботинки, единственное, что у меня оставалось.

«Я дам тебе большой паек хлеба и маргарина».

Его очень привлекали мои ботинки, но я не отдал их ему. (В дальнейшем у меня их все равно отобрали, только я уже ничего не получил взамен.)

Медосмотр проходил под открытым небом рано утром. На скамейке сидели три врача.

Первый только осмотрел меня. Он ограничился одним вопросом: «Ты хорошо себя чувствуешь?» Кто бы рискнул ответить отрицательно?

Зато дантист оказался очень внимательным: он заставлял нас широко раскрывать рты. Однако его интересовали не больные зубы, а золотые. Каждого у кого во рту находили золото, заносили в список. У меня самого была золотая коронка.

Быстро промелькнули первые три дня. На четвертый день, на рассвете, когда мы стояли перед палаткой, появились капо. Они начали отбирать людей, тех, кто казался им подходящим: «Ты… ты… ты и ты…» Они указывали пальцем, словно отбирая скот или товары.

Мы последовали за капо, молодым парнем. Он остановил нас у входа в первый блок, у ворот лагеря. В этом блоке размещался оркестр. «Входите», — приказал капо. Мы удивились. Что нам за дело до музыки?

Оркестр играл военный марш, все время один и тот же. Множество команд, отправлявшихся на работу, маршировали в ногу. Капо отбивал такт: «Левой, правой, левой, правой!»

Несколько эсэсовских офицеров, с бумагой и авторучками в руках, подсчитывали проходивших людей. Оркестр играл все тот же марш, пока не прошла последняя команда. Тогда дирижерская палочка застыла. Оркестр умолк, а капо заорали: «Построиться по пятеро!»

Мы вышли из лагеря без музыки, но шагали в ногу: звуки марша все еще звучали в наших ушах.

«Левой, правой, левой, правой!»

Мы разговорились с музыкантами, шедшими рядом.

Мы построились рядами по пятеро, вместе с музыкантами. Почти все они были евреи: Юлек из Польши, в очках, с циничной улыбкой на бледном лице. Луис, известный скрипач из Голландии — он сетовал, что ему не позволяют играть Бетховена: евреям запрещалось исполнять немецкую музыку. Ганс, шустрый молодой берлинец. Руководил ими Франек из Польши, бывший варшавский студент.

Юлек объяснил мне: «Мы работаем в цеху электрооборудования, неподалеку отсюда. Работа ничуть не трудная и не опасная. Однако у Идека, капо, временами случаются припадки бешенства, и тогда лучше не попадаться ему на глаза».

«Тебе повезло, сынок, — улыбнулся Ганс. — Ты попал в хорошую команду».

Десять минут спустя мы стояли около цеха. Служащий — немец в гражданском, майстер, вышел нам навстречу. Он обратил на нас не больше внимания, чем старьевщик, получающий груду старого тряпья.

Наши товарищи не соврали: работа оказалась несложной. Мы должны были, сидя на полу, подсчитывать винтики, лампочки и мелкие электрические приборы. Капо долго распространялся о важном значении нашей работы и предупредил, что всякий, кто посмеет отлынивать, будет иметь дело с ним.

«Бояться нечего. Это он говорит для майстера».

Здесь находилось немало поляков, а также несколько француженок, приветливо поглядывавших на музыкантов.

Франек, старший, усадил меня в углу. «Не усердствуй до смерти, торопиться некуда. Но смотри, чтобы эсэсовец не застал тебя без дела».

«Пожалуйста… я хотел бы вместе с моим отцом».

«Ладно. Твой отец будет работать рядом с тобой».

Нам повезло.

К нашей группе присоединились два мальчика из Чехии — Йосси и Тиби, их родителей уничтожили в Биркенау. Они были преданы друг другу с какой-то отчаянной самоотверженностью.

Я быстро подружился с ними. Раньше они принадлежали к молодежной сионистской организации и знали бесчисленное множество песен на иврите. Поэтому мы часто напевали мелодии, и слова были о теплых водах Иордана и величественной святости Иерусалима. И мы много говорили о Палестине. Их родителям, так же, как и моим, не хватило духу плюнуть на все дела и эмигрировать, пока еще было время. Мы решили, что если доживем до освобождения, то ни дня не останемся в Европе. С первым же пароходом мы отправимся в Хайфу.

Все еще погруженный в кабалистические мечтания, Акива Драмер обнаружил в Библии стих, истолковывая который нумерологическим методом, он предсказывал, что освобождение грядет в ближайшие недели.

Мы перебрались из палаток в блок к музыкантам. Нам полагалось по одеялу, по тазу для умывания и куску мыла. Возглавлял блок немецкий еврей.

Под опекой еврея жилось хорошо. Его звали Альфонс. Молодой человек с удивительно зрелым выражением лица, он все время боролся за интересы «своего» блока. Всюду, где только можно, он добывал котелок супа для детей, для слабых, для всех тех, кто мечтал скорее о лишней миске супа, чем об освобождении.

Однажды, едва мы вернулись из цеха, меня вызвали к писарю блока.

«А-7713?» — «Я». — «После еды — к дантисту». — «Но у меня же не болят зубы!» — «После еды. Не вздумай увиливать».

Я пошел в больничный блок. Человек двадцать заключенных ожидало в очереди у входа. Узнать, зачем нас собрали, не составляло труда — для удаления золотых зубов.

Лицо дантиста, чехословацкого еврея, напоминало маску смерти. Когда он открывал рот, обнажался жуткий ряд желтых, гниющих зубов. Я уселся в кресло и робко спросил: «Простите, а что вы собираетесь делать?»