Кроме того, людей интересовало все, что угодно: стратегия, дипломатия, политика, сионизм — но только не их собственная судьба.

Даже Моше Педель молчал, он устал говорить. Он слонялся по синагоге или бродил по улицам, глядя в землю, сгорбившись, стараясь ни с кем не встречаться глазами.

Даже тогда еще было возможно получить разрешение на эмиграцию в Палестину. Я предлагал отцу распродать имущество, закрыть дело и уехать.

«Я уже слишком стар, сынок», — отвечал он. «Слишком стар, чтобы строить новую жизнь. Слишком стар, чтобы опять начинать с нуля в такой далекой стране…»

Будапештское радио сообщило о приходе к власти фашистской партии. Хорти пришлось просить одного из нилашистских лидеров сформировать новое правительство.

Однако и это оказалось недостаточно, чтобы насторожить нас. Разумеется, мы слыхали про фашистов, но они оставались для нас чистой абстракцией. Произошла всего-навсего смена администрации.

Последующие дни принесли более тревожную весть: с разрешения правительства германские войска вступили на территорию Венгрии.

То здесь, то там вспыхивал страх. Один из наших друзей, Беркович, только что вернувшейся из столицы, рассказывал: «В Будапеште евреи живут в атмосфере ужаса и террора. Каждый день случаются антисемитские выходки, на улицах, в поездах. Фашисты нападают на еврейские магазины и синагоги. Ситуация становится серьезной».

Это известие распространилось по Сигету, словно пожар, вскоре оно было у всех ка устах. Но ненадолго. Оптимизм возродился быстро.

«Немцы дальше не пойдут, они остановятся в Будапеште. На то есть стратегические и политические причины…»

Не прошло и трех дней, как немецкие военные грузовики появились на наших улицах. Страшно. Немецкие солдаты — в своих стальных касках, и их эмблема — мертвая голова.

Тем не менее, наше первое впечатление от немцев было довольно обнадеживающим. Офицеры разместились по частным квартирам, в том числе и в еврейских домах. С хозяевами держались сухо, но вежливо. Никогда не требовали невозможного, воздерживались от неприятных высказываний и, при случае, даже улыбались хозяйке дома. Один немецкий офицер поселился в доме напротив нас и занял комнату семейства Кан. Говорили, что он обаятельный человек — спокойный, приятный, вежливый и симпатичный. Через три дня он преподнес мадам Кан коробку шоколада. Оптимисты ликовали.

«Ага, вот видите? Ну, что мы вам говорили? А вы нам не верили. Вот вам и ваши немцы! Что вы о них скажете? Где же их знаменитая жестокость?»

Немцы уже стояли в городе, фашисты уже пришли к власти, уже произнесен был приговор, а сигетские евреи по-прежнему улыбались.

Пасхальная неделя. Погода держалась чудесная. Моя мама суетилась на кухне. Синагоги больше не работали. Мы собирались по частным домам: немцев раздражать не следовало. Квартира каждого рабби превращалась в молельню.

Мы пили, мы ели, мы пели. Библия повелевает нам веселиться в течение семи праздничных дней, быть счастливыми. Но на сердце у нас было другое. Уже несколько дней наши сердца бились и замирали страхом. Мы мечтали, чтобы праздник, наконец, кончился, чтобы не нужно было больше ломать эту комедию.

На седьмой день Пасхи занавес поднялся. Немцы арестовали руководство еврейской общины. С этой минуты все пошло очень быстро. Скачка навстречу смерти началась.

Первый шаг: в течение трех дней евреям запрещено выходить из домов — под страхом смерти.

Моше Педель примчался к нам «Я предупреждал вас», — крикнул он моему отцу и, не дожидаясь ответа, выбежал вон.

В тот же день во все еврейские дома на нашей улице ворвалась венгерская полиция. Отныне евреям запрещалось хранить дома золото, бриллианты и вообще что-либо ценное. Все надлежало сдать властям — под страхом смерти. Отец спустился в подвал и закопал наши сбережения.

Дома моя мать продолжала заниматься своими повседневными делами. Временами она замирала на месте и молча смотрела на нас.

Через три дня вышел новый приказ: каждый еврей должен носить желтую звезду.

Несколько уважаемых членов общины пришли к моему отцу (у него были связи с высокопоставленными чинами венгерской полиции) спросить, как он оценивает ситуацию. Отец не считал ее такой уж мрачной, а может, он не хотел обескураживать других и сыпать соль на их раны: «Желтая звезда? Хорошо, ну и что из этого? Вы не умрете от нее…» (Бедный папа! Отчего же ты умер?)

Но уже издавались новые приказы. Нам больше не разрешалось входить в ресторан и кафе, ездить по железной дороге, посещать синагогу, появляться на улицах после шести часов вечера.

Затем началось гетто.

В Сигете было устроено два гетто. Одно большое, занимавшее четыре улицы в центре города, и другое, поменьше, в пригороде, охватывавшее несколько небольших улочек. Улица Серпент, на которой мы жили, оказалась внутри первого гетто, поэтому мы по-прежнему жили в нашем доме. Но, поскольку наш дом стоял на углу, окна, выходившие на внешнюю к гетто улицу, пришлось заколотить. Несколько комнат мы отдали родственникам, выселенным из их квартир.

Мало-помалу жизнь входила в обычное русло. Колючая проволока вокруг не вызывала у нас никакого серьезного страха. Мы даже считали, что хорошо устроились, что мы совершенно самостоятельны. Маленькая еврейская республика.

Мы избрали Еврейский совет, организовали еврейскую полицию, управление социального обеспечения, комитет по труду, отдел здравоохранения — целый государственный аппарат.

Все ликовали по этому поводу. Мы больше не должны были натыкаться на эти враждебные лица, на полные ненависти взгляды. Исчезли страхи и опасения. Мы жили среди евреев, среди братьев…

Разумеется, были и некоторые неприятные моменты. Каждый день приходили немцы набирать людей — им требовались кочегары для военных поездов. Желающих на такую работу находилось немного. Но, за исключением этого, обстановка была спокойной и ободряющей.

Все считали, что мы останемся в гетто до конца войны, пока не придет Красная Армия. А потом все пойдет по-прежнему. Не немцы и не евреи, а иллюзии правили в гетто.

В субботу накануне Пятидесятницы люди безбоязненно бродили по оживленным улицам, согретым лучами весеннего солнца, они весело болтали. Дети играли на тротуарах. Я и несколько моих одноклассников сидели в саду у Эзры Малика, изучая талмудический трактат.

Наступил вечер. Человек двадцать собралось у нас во дворе. Мой отец рассказывал им анекдоты и излагал свою точку зрения на создавшееся положение. Он был хорошим рассказчиком.

Внезапно ворота распахнулись и вошел Штерн, бывший торговец, а теперь полицейский. Он отозвал отца в сторону. Несмотря на спустившиеся сумерки, я увидел, что отец побледнел.

«Что случилось?» — спрашивали мы его. «Не знаю. Меня вызывают на срочное заседание совета. Видимо, что-то произошло».

Хорошая история, на середине которой его прервали, осталась незаконченной. «Я пойду туда, — продолжал он. — Я вернусь как можно скорее и все вам расскажу. Ждите меня».

Мы приготовились к долгому ожиданию. Наш двор уподобился приемной при штабе. Мы ждали, когда же откроется дверь, как будто вместе с ней должны были разверзнуться небеса. Другие соседи, до которых дошли слухи, присоединялись к нам. Люди поглядывали на часы. Время тянулось очень медленно. Что же может означать такое долгое заседание?

«У меня дурные предчувствия, — сказала моя мать. — Сегодня днем я заметила в гетто новые лица — двух немецких офицеров, по-моему, из гестапо. С тех пор, как мы здесь, ни один офицер тут даже не показывался»…

Время близилось к полуночи. Никто не хотел ложиться спать. Несколько человек сбегали домой, чтобы убедиться, все ли в порядке. Другие пошли по домам, но просили сообщить им, как только отец вернется.

Наконец, дверь отворилась и он появился. Он был бледен. Его тотчас окружили.

«Ну, что случилось? Расскажи нам, что произошло! Говори же!»

Как жаждали мы в эту минуту одного уверенно сказанного слова, одной фразы, что для страха нет оснований, что заседание было самое обычное, самое скучное, что речь шла только о социальном обеспечении, о санитарных мероприятиях! Однако было достаточно взглянуть на осунувшееся лицо моего отца.