— Катрин, — сказал я, — сперва я должен сказать тебе одну вещь.

На ее лице отразились боль и смущение, и боль прозвучала в шепоте ветра под кронами деревьев.

— Нет, нет! — закричала она, — не говори мне ничего. Бери меня, только молчи.

Не обращая внимания на ее протест, я твердил свое:

— Катрин, сперва я должен сказать…

— Нет, нет, нет! — умоляла она, — не говори ничего. Успокойся. Бери меня скорее, только молчи.

— Мне нужно тебе сказать, — настаивал я, — что ты оказалась права. Я люблю тебя, Катрин… Я люблю тебя.

Она разрыдалась, повторяя снова и снова:

— Бедный мальчик! Бедный мальчик!

Я подобрал рубашку, шорты и бросился бежать. Теперь я все понял. Она имела в виду не маленького мальчика в небесах, а меня. Она говорила со мной о любви, потому что знала — это я маленький мальчик, который стал молитвой и был унесен на Небо. Она понимала, что я умер и вернулся на землю, мертвый. Вот почему она говорила мне о любви и хотела, чтобы я был с ней. Мне все стало совершенно ясно. Ей нравилась близость с юными мальчиками, мечтавшими умереть; ей доставляло удовольствие общество тех, кто был одержим смертью. Конечно же, ее появление этой ночью в Палестине не удивило меня.

— Бедный мальчик! — повторила Илана в последний раз очень спокойным голосом. И глубокий вздох вырвался из ее груди, теперь она могла дать волю слезам, и они были готовы литься и литься до окончания века.

Внезапно до меня дошло, что в комнате очень душно, что я почти задыхался.

И неудивительно. Комната была явно слишком мала, чтобы одновременно вместить так много посетителей. Начиная с полуночи, все больше народу набивалось в комнату. Среди них были люди, которых я знал, кого ненавидел, любил, позабыл. Окинув комнату взглядом, я понял, что сюда пришли все, кто повлиял на меня, под чьим воздействием складывалась моя непроходящая сущность. Некоторые лица мне были знакомы, но я не мог бы с уверенностью назвать их; здесь были имена без лиц и лица без имен. И все же я знал, что в какой-то миг наши пути пересекались.

Разумеется, тут были мой отец и мать и нищий. И седой учитель. Английские солдаты из конвоя, который мы подстерегли у Гедеры, тоже пришли сюда. А вокруг них стояли мои друзья, братья и товарищи. Кое-кого из них я помнил с детства, других видел в Бухенвальде и Аушвице. Они страдали, надеялись и погибали. Рядом с моим отцом стоял мальчик, удивительно похожий на меня, такого, каким я был до концлагерей, до войны, до всего. Отец улыбнулся ему, и ребенок подхватил улыбку и ласково взглянул на меня поверх множества голов, разделявших нас.

Теперь я понял, почему в комнате так душно. Она была слишком мала, чтобы вместить столько людей. Я протолкался сквозь толпу, подошел к маленькому мальчику и поблагодарил его за улыбку. Я хотел спросить его, почему все эти люди собрались в комнате, но тут же сообразил, что это будет невежливо по отношению к моему отцу. Раз уж он здесь, мне следует спрашивать у него.

— Папа, почему здесь все эти люди?

Мама стояла позади него, она была очень бледна, и ее губы неустанно бормотали: «Бедный маленький мальчик, бедный маленький мальчик!»

— Папа, — повторил я, — ответь мне. Что вы все здесь делаете?

Его огромные глаза, в которых я столько раз видел открывающееся небо, глядели на меня, но он не отвечал. Обернувшись назад, я лицом к лицу столкнулся с рабби, его борода поседела еще больше.

— Учитель, — спросил я, — что привело всех этих людей сюда сегодня ночью?

Позади меня слышался мамин шепот: «Бедный маленький мальчик, мой бедный маленький мальчик».

— Умоляю вас, учитель, — повторил я, ответьте же мне.

Но и он не отвечал. Казалось, он даже не слышал моего вопроса, а его молчание начинало пугать меня. Сколько я помнил его, он всегда приходил мне на помощь в трудную минуту. Тогда его молчание было ободряющим. Сейчас я попытался заглянуть ему в глаза, но увидел лишь два огненных шара, два солнца, которые опалили мне лицо. Я отошел от него и, переходя от одного гостя к другому, пытался добиться ответа на свой вопрос, но мое обращение поражало их немотой. Наконец, я подошел к нищему, голова и плечи которого возвышались над толпой. Совершенно неожиданно он заговорил со мной.

— Это ночь множества лиц, — промолвил он.

Мне было тоскливо, я чувствовал себя измученным.

— Да, — сказал я устало, — это ночь множества лиц, и я хотел бы понять, почему. Если ты тот, за кого я тебя принимаю, объясни мне, что означают эти видения, почему они немы, зачем они здесь. Объясни мне, умоляю тебя, я не могу этого больше вынести.

Он взял меня за руку и, тихо пожав ее, сказал:

— Видишь вон того мальчугана? — и указал на мальчика, который был похож на меня, такого, каким я был когда-то.

— Да, вижу, — ответил я.

— Он ответит на все твои вопросы, — сказал нищий. — Пойди, поговори с ним.

Теперь я был совершенно уверен, что он не простой нищий. И снова я протискивался сквозь толпу призраков, пока, задыхаясь от усталости, не пробрался к пареньку.

— Скажи мне, — сказал я с мольбой в голосе, — что ты здесь делаешь? Ты и все остальные?

Он широко раскрыл глаза от удивления.

— Как, ты не знаешь? — спросил он.

Я признался, что не знаю.

— Разве завтра не должен умереть человек?

— Да, — ответил я, — завтра на рассвете.

— Убить же его должен ты?

— Да, это так, мне приказали казнить его.

— И ты все еще не понимаешь?

— Нет.

— Но это же очень просто! — воскликнул он. — Мы здесь, чтобы присутствовать при казни. Мы хотим посмотреть, как ты с ней справишься. Мы хотим увидеть, как ты станешь убийцей. Это же совершенно естественно, правда?

— Почему естественно? Что вам за дело до убийства Джона Доусона?

— Ты — общий итог всего того, чем были мы, — сказал паренек, похожий на меня в прошлом. — В какой-то мере это мы казним Джона Доусона. Ведь без нас ты не сможешь этого сделать. Ну, теперь ты понял?

Я начинал понимать. В такой абсолютный поступок, как убийство, вовлекается не только убийца, но и все те, кто создавал его личность. Убивая человека, я делал их убийцами.

— Ну, — повторил мальчик, — понял?

— Да, понял, — ответил а.

— Бедный мальчик, бедный мальчик! — шептала моя мама, ее губы стали такими же серыми, как седина старого учителя.

— Он голоден, — неожиданно произнес голос Гидеона.

Я не слышал, как он поднимался вверх по ступеням. Святые ведут себя на удивление тихо. Они ходят, едят, молятся — и все это совершенно бесшумно.

— Не может быть, — возразил я.

Он не мог проголодаться. Он должен умереть, а человек, который должен умереть, не может проголодаться.

— Он сам так сказал, — настаивал Гидеон, тень волнения прозвучала в его голосе.

Все уставились на него. Илана перестала плакать, Иоав оторвался от созерцания своих ногтей, и Гад устало взглянул в мою сторону. Казалось, что призраки тоже чего-то ждут от меня, быть может, знака или крика.

— Он знает? — спросил я Гидеона.

— Да, он знает. — Через секунду он добавил: «Я сказал ему».

— Как он реагировал?

Мне было важно знать его реакцию. Сразила ли его эта весть? Сохранил ли он хладнокровие или кричал о своей невиновности?

— Он улыбнулся, — ответил Гидеон. — Он сказал, что уже знает. Его желудок сообщил ему.

— И он сказал, что проголодался?

Руки Гидеона подергивались, и он спрятал их за спину.

— Да, именно так он и сказал. Он сказал, что хочет есть и имеет право на приличную последнюю трапезу.

Гад рассмеялся, но смех его прозвучал неискренне.

— Типичный англичанин, — заметил он. — Держится молодцом.

Его реплика повисла в воздухе над нашими головами. Казалось, никто ее не расслышал. Отец сурово посмотрел на меня, как бы говоря: «Человек скоро умрет, и он голоден».

— Очень может быть, — сказал Гад, — у англичан железное пищеварение.