Довольно долго Джула работал молча. Я думал, что он водит кистью с закрытыми глазами. Интересно, он до сих пор сожалеет? И встретил ли он потом снова ту молодую женщину? Но я промолчал. Мои мысли вновь обратились к Полу Расселу. «Он неправ, — подумал я. — Жизнь далеко не всегда стремится жить. Только смерть по-настоящему пленяет ее. Жизнь испытывает трепет лишь тогда, когда со прикасается со смертью».

— Ты выслушаешь меня? Джула, выслушай! — взмолился я.

Джула подскочил, будто я заставил его открыть глаза. Потом он сардонически усмехнулся.

— Нет, — сказал он.

— Но я хочу, чтобы ты знал.

— Что знал? — резко спросил он.

— Все.

— Для того, чтобы знать, мне не нужны твои байки.

«Старина Джула! — подумал я. — Что стало с той молодой женщиной на берегу? Ты оскорбил ее? Сказал ли ты ей: „Ах ты, потаскушка, шлюшка ты вонючая!“ Поняла ли она, что это были слова любви?».

— Джула, — спросил я, — а что стало с той незнакомкой?

— Какой незнакомкой?

— Ну, которую ты встретил на берегу.

На Джулу напал неудержимый смех, за которым скрывалась, должно быть, волна нежности, нахлынувшая на него из далекого прошлого.

— А, эта? — сказал он, пытаясь говорить развязно. — Потаскушка, шлюшка вонючая.

Я не мог скрыть улыбку: «Ты ей так и сказал?»

— Само собой, сказал! — Джула заметил, что я улыбаюсь. — Ах ты, чучело! — сердито заорал он. — Ты дашь мне работать? А то я тебе сейчас врежу!

За день до того, как меня должны были выписать из больницы, Джула вошел в палату, буквально излучая самодовольство. Словно герой-полководец, он встал в ногах моей постели, между мной и рекою, и провозгласил замечательную весть: портрет закончен.

— Теперь можешь подыхать, — сказал он.

Джула поставил портрет на стул. Поколебавшись мгновение, он отвернулся от меня и отошел в сторону. Мое сердце бешено колотилось. Оттуда на меня смотрел я сам. Лицом ко мне стояло все мое прошлое. В картине преобладал черный цвет, кое-где перемежаясь красными мазками. Небо было густо мирным, солнце — темно серым. Мои глаза были пронзительно красными, словно на портретах Сутина. Они принадлежали человеку, который видел, как Бог совершает преступление, которое нельзя искупить — беспричинное убийство.

— Вот видишь, — ты не умеешь говорить. Ты похож на себя только когда молчишь.

Не в силах скрыть свое волнение, он слегка поежился.

— Помолчи, — добавил он, — это все, о чем я тебя прошу.

Для того, чтобы скрыться от моего взгляда, Джула отошел к окну и уставился на пляшущие волны Ист-Ривер, которые неслышно скользили навстречу бесконечности.

Он догадался Достаточно было взглянуть на портрет, чтобы понять это. Несчастный случай был далеко не случайным. Я видел приближающееся такси. Оно лишь мелькнуло перед моими глазами, но я его видел, я мог увернуться.

Между мной и Джулой начался молчаливый диалог.

— Ты понял? Возможно, Бог умер, но человек жив. Вот доказательство: он способен дружить.

— Но как же быть с остальными? С остальными, Джула? С теми, что умерли? Кроме меня, у них нет друга.

— Ты обязан забыть их. Ты должен изгнать их из своей памяти. Если понадобится — то плетью.

— Изгнать их, Джула? Плетью, говоришь? Гнать моего отца плетью? А бабушку? Бабушку тоже гнать плетью?

— Да, да, и еще раз, да. Мертвым здесь нет места. Они должны оставить нас в покое. Если они отказываются, возьмись за плеть.

— А этот портрет, Джула? Они в нем, в его глазах. Зачем ты поместил их туда, если требуешь, чтобы я прогнал их?

— Я поместил их туда, чтобы у них было определенное место. Чтобы ты знал, куда бить.

— Я не могу, Джула. Не могу.

Джула обернулся, и внезапно я заметил, что он постарел. Его волосы совсем поседели, лицо стало тоньше, щеки ввалились.

— Страдание дано живым, а не мертвым, — сказал он, глядя сквозь меня. — Человек призван облегчать страдание, а но усугублять его. Одним часом страдания меньше — это уже победа над судьбой.

Да, он постарел. Теперь со мной говорил старик. Он излагал мне извечную мудрость, которая объясняет, почему земля до сих пор вертится, а человек все еще с надеждой смотрит в завтрашний день. Он говорил, не переводя дыхания, будто давно приберегал эти слова для меня.

— Если твое страдание захлестывает других, тех, кто вокруг тебя, кто живет ради тебя, ты должен убить его, задушить. Если источник страдания — мертвые, убей их еще раз, убивай до тех пор, пока не вырвешь им языки.

Бесконечная печаль охватила меня. Похоже, я терял друга: он судил меня.

— А если это невозможно сделать? — спросил я уныло, — что тогда? Лгать? Я предпочитаю ясность.

Он медленно покачал головой.

— Ясность означает победу судьбы, а не человека. Это акт свободы, который несет в себе отрицание свободы. Человек должен двигаться, искать, взвешивать, протягивать руку, предлагать себя, находить в себе новое.

Внезапно мне показалось, что это мой учитель, кабалист Кальман, обращается ко мне. В его голосе звучали такие же нотки доброты и понимания. Но Кальман был моим учителем, он не был моим другом.

— Ты должен понять, — продолжал Джула тем же тоном, даже не моргая, — понять, наконец, что раз мертвые уже не свободны, они больше не могут страдать. Страдают живые. Катлин жива. И я жив. Ты должен думать о нас, а не о них.

Он остановился, чтобы набить свою трубку, а может, ему нечего было добавить. Все уже было сказано, за и против. Мне предстояло выбрать между живыми и мертвыми, между днем и ночью, между Джулой и Кальманом.

Я посмотрел на портрет и глубоко в его глазах увидел мою бабушку с ее черной шалью. Ее изможденное лицо выражало безропотное страдание. Она говорила мне: «Ничего не бойся. Я повсюду буду с тобой. Никогда больше я не оставлю тебя одного на платформе или на углу улицы в чужом городе. Я возьму тебя с собой, в поезд, уходящий на небеса. И ты уже никогда не увидишь землю. Я скрою ее от тебя моей черной шалью».

— Ты завтра выходишь из больницы? — спросил Джула. Его голос снова звучал, как обычно.

— Да, завтра.

— Катлин позаботится о тебе?

— Да.

— Она любит тебя.

— Знаю.

Молчание.

— Ты сможешь ходить?

— С костылями, — ответил я. — Мне сняли гипс, но я не могу ступить на ногу. Придется походить с костылями.

— Обопрись на Катлин. Она будет счастлива, если ты обопрешься на нее. Принимать — это высшая форма щедрости. Сделай ее счастливой. Ради капли счастья не жаль потратить целую жизнь.

Катлин будет счастлива, — решил я. — Я научусь лгать как следует, и она будет счастлива. Это же абсурд, но ложь может дать начало истинному счастью. И счастье, пока оно длится, будет казаться настоящим. Живые любят ложь, подобно тому, как они любят заводить новые знакомства. Мертвые не терпят лжи. Бабушка отказалась бы выслушивать неполную правду. Клянусь тебе, бабушка, я буду осторожен. В следующий раз я не отстану от поезда.

Должно быть я смотрел на портрет слишком пристально, потому что внезапно Джула сердито заскрежетал зубами. Яростным движением он зажег спичку и поднес ее к холсту.

— Нет! — закричал я в отчаянии. — Не надо! Джула, не надо! Не сжигай бабушку еще раз! Стой, Джула, стой!

Джула и бровью не повел. Его лицо было замкнутым и непроницаемым. Держа холст кончиками пальцев, Джула поворачивал его в разные стороны, дожидаясь, пока портрет обратится в пепел. Я хотел броситься на него, но был слишком слаб, чтобы встать с постели. Я не мог сдержать слезы. После того, как за Джулой закрылась дверь, я еще долго плакал. Он забыл унести с собой пепел.